Виктор Смирнов - Кто пятый?
А ограбление — только маскировка, ложный след, и опасения шефа были основательны? Или же совпадение: дневник мог быть утерян Осеевым, сожжен... Может, в дневнике лежали деньги, и убийца прихватил его впопыхах?
Я смотрю, как Осеевы садятся в машину. Милицейский шофер предупредительно распахивает дверцу фургончика перед двумя женщинами, одетыми в черное.
Дневник...
— Жизнь Шабашникова прошла на виду у города, — говорит Комаровский. Он расхаживает по кабинету, долговязый, как цапля, и размахивает руками. — У Шабашникова никаких связей с Осеевым в прошлом, это установлено. Зачем ему понадобился бы дневник?
— Это логичное замечание...
— Да! Звонили из областного управления, — спохватывается Комаровский. — Помилуйко намерен прилететь, заменить Комолова.
Помилуйко. Как бы неуверенно ни чувствовал я себя, оставшись без Комолова, мне бы не хотелось, чтобы Помилуйко заменил шефа, Помилуйко любит работать в одиночку, превращая всех остальных подчиненных ему сотрудников в простых «подсобников». Он напорист и слишком уверен в своей непогрешимости, а это дело требует осторожности и рассудительности.
— Вы обедали, Паша?
Комаровский наклоняется надо мной, такой добрый, усталый и домашний, что милицейский китель, который топорщится на его костлявых плечах, кажется реквизитом, позаимствованным в местном народном театре. И я впервые думаю, что он почти вдвое старше меня. Он уже был «дядей Степой — милиционером», когда я только пошел в первый класс.
— Ведь это, получается, ваше первое самостоятельное дело. По крайней мере до приезда Помилуйко. Но вы не волнуйтесь, Паша.
«Первое дело».
Ну, а что, если мне не удастся найти подтверждение версии о преступнике, похитившем нож и сапоги у старика? Тогда останется лишь один подозреваемый. Сам Шабашников. Выходит, его репутация, а может быть, и судьба в моих руках? «Он безобидный. Лес любит, зверей...»
— Вы не волнуйтесь, Паша. А вот пообедать надо, ей-богу.
— Как-нибудь доедем, — уверяет меня шофер. Ему лет девятнадцать, и он большой оптимист.
Задний мост скрежещет, как будто там, под днищем, работают жернова. Худо у колодинской милиции с транспортом. Лучше бы Комаровский кобылу приобрел вместо этого старого «козлика».
Колодинский вокзал находится в четырнадцати километрах от города, это, собственно, самостоятельная станция и называется она Коробьяниково. Но в Колодине говорят «наш вокзал». Городу хочется быть значительным.
В десять двадцать на станцию приходит тридцать второй поезд, тот самый, в котором ехал Анданов. Сегодня я могу застать ту же бригаду проводников, и мне надо обязательно успеть, иначе бригада сменится и проверка затянется и усложнится.
Ухабистая дорога, присыпанная кое-как щебенкой, мотает машину, словно катер на волне.
— Вот пришлют новую, — бормочет шофер. — Мигалку поставим на крышу, радиостанцию. Как в Москве!
— Здорово! — говорю я. — Как бы побыстрее? Опаздываем.
Шофер, сделав свирепое лицо, разгоняет машину. «Козлик» совершает лихие прыжки, оправдывая свое название. Потом скрежет переходит в поросячий визг. Мы останавливаемся.
— Теперь, значит, не успеем, — спокойно говорит шофер.
Улица темна и пустынна. Автобус к поезду вероятно, уже ушел. И ни одной машины. Справа тянется длинный унылый забор. Склад. Но ведь там должен быть телефон!
Я отыскиваю проходную и под присмотром сторожа с берданкой кручу рукоятку магнето.
А кому звонить? И тут меня осеняет — Ленка, возмутительница тишины. К счастью, у Самариных есть телефон. Это чудо. Это мне просто повезло, что местный руководящий деятель воспылал охотничьей страстью и ему потребовалась помощь Дмитрия Ивановича. Деятеля давно нет, а телефон остался. В этом великое преимущество механизмов перед должностными лицами: коль их поставили, они всегда на месте.
— Помнишь, ты обещала научить меня ездить на мотоцикле?
— Конечно... Десять часов вечера — самое удобное время.
— Ты должна меня выручить!
Через десять минут Ленка лихо тормозит около «газика». На Ленке белый марсианский шлем.
— Давай сяду за руль, — говорю я.
— Ты не умеешь.
— Посмотрим, чему нас учили в милиции.
Черные рукоятки руля согреты Ленкиными ладонями. Мотор взвывает на высоких оборотах. Мы летим в ночь, неся перед собой узенький коридорчик света. Поднимаемся на невидимые, поглощенные темнотой сопки и спускаемся в распадки, словно в воду ныряем, — холодный сырой воздух бьет в лицо. Километровые столбы возникают, как белые привидения.
Здорово это — скорость, движение! В пути у тебя всегда есть четкая и желанная цель. И все, что мучало недавно, становится простым и понятным. Изобретатель колеса был поистине великим человеком.
Я чувствую затылком дыхание Ленки. Руки закоченели, и весь я закоченел, но мне удивительно хорошо и спокойно. Вокзал выплывает навстречу, как каравелла времен Колумба. Это неуклюжее бревенчатое строение со множеством надстроек и переходов.
Платформа пуста, поезд еще не пришел. Кассирша меланхолично щелкает компостером.
— Как с билетами на тридцать второй?
— В это время всегда свободно...
— А в шестой вагон?
— Тем более. Это мягкий.
Странно, что Анданов взял мягкий вагон. Он не похож на человека, который с легким сердцем извлекает из кармана бумажник.
Глухо гудят рельсы, дальний огненный глаз паровоза шарит по сопкам.
Вскоре платформу заливает свет паровозного прожектора, и люди становятся угольно-черными. За палисадником я вижу Ленку. Лунно сияет ее шлем. Дурацкая песня почему-то приходит на память: «...и марсианочка с фотон-наю ракетою ко мне летит, летит...»
Проводник мягкого вагона оказывается на редкость словоохотливым. Он фонтанирует, как тюменская скважина. Вид милицейского удостоверения приводит его в восторг. Этот курносый увалень любит приключения.
Да, он помнит — такой высокий, строгий пассажир, а жена его маленькая, полненькая, и он поддерживал ее под руку, потому что была больна. Да, это он, тот пассажир, на фотокарточке, факт. Наверно, научный работник. Почему? Ну, такой серьезный и ехал в мягком вагоне. Не остался ли пассажир на перроне? Нет, он ехал до конца. Билет у них был в третьем купе, там ехал какой-то инженер, который пил удивительно много чая, просто даже подозрительно много...
Ладно, он, проводник, больше не будет отклоняться от темы. Значит, пассажир с больной женой вошли в купе, а инженер вскоре выскочил оттуда со своим подстаканником. У него был собственный серебряный подстаканник — тяжелый, как гиря. Ладно, ближе к делу. Инженер сказал, что не хочет ехать в одном купе с женщиной, которая больна неизвестно чем и громко стонет. Вообще-то, конечно, он прав. Нынче эти вирусы в моде — страшное дело.
