Алистер Маклин - Черный сорокопут. Дьявольский микроб
Я улыбнулся ей в ответ, как мне показалось, весьма загадочно, после чего подвесил при помощи своего галстука фонарик к самому ее изголовью на планку возле перегородки. А сам подыскал себе ллатформу на ящиках по другую сторону прохода.
— Как вы там будете спать? — запротестовала она. — Очень жестко… и… вы свалитесь отгуда. — Это было ново.) Мэри Гопман заботилась о моем комфорте.
— Я не собираюсь спать, — сообщил ей я. — Сон–это для вас. А мой удел — охота на крыс. Спокойно ночи.
К этому времени мы, видимо, ушли довольно далек от суши. Шхуну начало покачивать, еще не сильно, но уже ощутимо. Балки поскрипывали, фонарик раскачи вался из стороны в сторону, разбрасывая вокруг больши движущиеся черные тени, и теперь, когда смолкли наш голоса и прекратились наши хождения, мне стал досаж дать монотонный свистящий шорох: то ли наши приятели грызуны выступили в поход, то ли батальон тараканов марширует. Сочетание скрипа с шорохом на фоне зловеще раскачивающихся теней было плохим успокоительным средством, и я ничуть не удивился, услышав минут через десять Мэри Гопман:
— А вы… вы уже спите? У вас все в норме?
— Конечно в норме, — как можно сердечнее произнес я. — Спокойной ночи.
Прошло еще пять минут, потом снова:
— Джон! — Впервые она обратилась ко мне по имени. Если, разумеется, не принимать в расчет случаи, когда возникала необходимость имитировать супружеские отношения.
— Слушаю?
— Ладно, черт с ним! — проговорила она с досадой, словно бы сердясь на себя, но в ее тоне преобладало волнение. — Сядьте рядом со мной.
— Есть, — покладисто среагировал я. Затем спрыгнул на пол, перебрался на противоположную сторону разделявшего нас коридора и устроился с минимальным комфортом, притиснув ноги к жестким доскам ограждения.
Она не пошевельнулась. А ведь могла бы столь скромным способом отметить сам факт моего прибытия. Она даже не посмотрела на меня. Зато я посмотрел на нее. Посмотрел и поразился, сколь существенные перемены могут учинить в человеческой жизни какие–нибудь коротенькие два–три часа. На протяжении всего нашего четырехэтапного перелета из Лондона в Суву она едва–едва воспринимала меня как личность. Разве что на регистрации в аэропортах или при бортпроводницах в самолете улыбалась мне, брала меня за руку, ворковала, словом, вела себя, как и полагается молодой жене со стажем супружества в десять недель. Но стоило нам оказаться друг с другом наедине, на приличной дистанции от общества, и ее обычная рассеянная отчужденность разделяла нас подобно железному занавесу. Очнувшись прошлым вечером, после перелета, от мимолетной дремоты, я в полусонном трансе забыл, что на нас никто не смотрит, и бездумно взял ее за руку. Она в ответ правой рукой схватила мое правое запястье, потом медленно (с подчеркнутой, кинематографической медлительностью) высвободила свою левую руку, одарив меня ледяным взглядом — одним из тех взглядов, которые запоминаются надолго. Будь у меня возможность спрятаться от нее под сиденье, я бы спрятался, и притом не шутки ради, а самым серьезным образом. Я дал зарок свой промах не повторять. И все–таки сейчас, сидя с ней рядом в сыром, холодном трюме мерно покачивающейся шхуны, я забрал ее руку в свою.
Рука эта, совершенно заледеневшая, мигом замерла, но тут же сжала мою, как бы выражая сдержанную, но вместе с тем вполне определенную признательность. Я сделал вид, будто этого не замечаю. Тем более что замечать следовало в первую очередь другое: она была не просто перепугана, она буквально умирала от ужаса. Ее била дрожь, и списать эту дрожь исключительно на холод было невозможно. Мэри Гопман изменилась до неузнаваемости.
— Почему ты крикнул на меня в отеле? — спросила она с укоризной. Совсем забыл о приличиях!
— Кричать не в моих правилах. Кричать и впрямь неприлично, согласился я. — Но в тот момент нельзя было действовать по–иному. Ты вот–вот начала бы каяться вслух, что уснула. — Ну конечно. Я же была виновата в…
— И не подумала о том, что наш друг Флекк может удивиться: к чему бы это нормальные люди, которым нечего скрывать, несут круглосуточную вахту? В тот момент мною владела единственная мысль: чем меньше Флекк будет озабочен проблемой, кто мы — те, за кого себя выдаем, или не те? тем большую свободу действий обретем впоследствии.
— Я виновата, — повторила она.
— Брось! Слава Богу, все обошлось! — Пауза. — Послушай–ка, ты читала «1984» Оруэлла?
— «1984»? — Голос ее выразил удивление и настороженность одновременно. — Да, читала.
— Помнишь, как власти преодолели в конце концов сопротивление главного героя?
— Не надо! — Она прикрыла лицо, предварительно отняв у меня руку. Это… это страшно!
— У разных людей разные фобии. Каждому свое, — вежливо заметил я, вновь завладев ее рукой. — Ты, к примеру, боишься крыс…
— Это… это не фобия! — защищалась она. — Если что–то не нравится, разве это фобия? Крысы противны всяким людям, а женшинам — особенно.
— И мыши тоже, — согласился я. — Прекрасный пол орет, и визжит, и вытанцовывает, и лезет на шкафы. Но не падают же дамы по такому случаю в обмороки, даже после укуса. И не трясутся через полчаса после укуса, как сломанная матрасная пружина. Что с тобой?
С полминуты она молчала. Потом рывком убрала с шеи спутанные светлые кудри. Даже в полутьме можно было различить шрам за гтравым ухом.
— Представляю себе, что там было! — склонил я голову. — Крыса? Когда?
— Мои родители утонули на пути в Англию. Воспитывалась я на ферме у дяди с теткой. — В голосе ее не чувствовалось душевного трепета. — У них была дочь года на четыре старше меня. Милая девочка. И мама у нее милая, то есть, значит, моя тетя.
— Зато дядюшка оказался злым?
— Не смейся. Здесь нет ничего смешного. Сперва он был в порядке. А потом, лет через восемь после моего приезда, тетя умерла. Он запил, лишился фермы, вьщужден был перебраться в другой дом, поменьше. Мне пришлось жить в чердачной комнатенке над амбаром.
— Ладно, хватит, — оборвал я ее. — Остальное я в силах домыслить.
— По ночам мне приходилось бодрствовать с фонариком в руках, прошептала она. — А вокруг, кольцом, глаза — красные, розовые, белесые стерегут меня, стерегут меня без устали. Я стала зажигать свечку перед сном. Однажды ночью свеча погасла, а когда я проснулась, эта… она запуталась в моих волосах и кусалась, а было темно, и я начала кричать…
— Я ведь сказал: хватит, — отрезал я. — Тебе приятно заниматься самоистязанием? — Не очень вежливо, но — что поделаешь! — надо, так надо.
— Прости меня, — тихо сказала она. — Болыпе не буду. Добавлю только: я пролежала три недели в больнице. Не из–за шеи — у пациентки слегка поехала крыша. Ну, а потом меня выписали. — Все это она проговорила весьма деловито. Чего ей стоила такая деловитость, оставалось только догадываться.
