Джеймс Кервуд - Пылающий лес
Затем пришло полное забвение. Он носился в холодном пространстве, свободный от всяких мучений; пушистые облака служили ему ложем, и на этих облаках он летел над широкой сверкавшей рекой; наконец облака стали принимать очертания и превратились в увешанные картинами стены, в окно, сквозь которое светило солнце, и в черное знамя; он услышал дивную нежную музыку, словно доносившуюся до него из другого, далекого мира. И в его сознании стали пробуждаться образы новых созданий. Эти создания старались связать и укрепить ускользавшие от него предметы внешнего мира. Карриган сам был в их числе и трудился так усердно, что среди выступавших очертаний предметов часто появлялись черные глаза, чтобы остановить его, а руки и голос ласково его усмиряли. Этот голос и эти руки стали родными для Карригана. Он тосковал по ним, когда их не было поблизости, особенно по рукам, и всегда удерживал их, чтобы они не исчезли.
Только один раз после того, как плывущее облако превратилось в стены каюты, он снова погрузился в хаотический мрак. И в этом мраке услышал голос. Это не был голос ни Златокудрой, ни Бэтиза, ни Жанны-Мари-Анны. Он раздался над самым его ухом, и среди навалившейся на него тьмы было что-то жуткое в медленно падавших одно за другим словах: «Не видал ли… кто-нибудь… Черного… Роджера… Одемара?» Он пытался ответить, отозваться, и голос раздался опять, повторяя все те же слова, бесстрастный, пустой, словно шедший из могилы. Он весь напрягся тогда, стараясь ответить ему, сказать, что вот он, Дэвид Карриган, и отыскивает сейчас Черного Роджера Одемара, который находится где-то на Далеком Севере. И вдруг голос превратился в самого Черного Роджера; хотя он и не мог разглядеть его в темноте, все, же крепко ухватился за него. В то же мгновение он широко раскрыл глаза и прямо над собою увидел лицо Жанны-Мари-Анны, близко-близко, даже еще ближе, чем в своем лихорадочном бреду. Своими пальцами он крепко, словно стальными клещами, вцепился в ее плечи.
— Мсье, мсье Дэвид! — кричала она.
На один момент он пристально взглянул на нее, а затем пальцы разжались, и он бессильно уронил руки.
— Простите… мне, мне снилось… — проговорил он с трудом. — Я думал…
Он видел муку на ее лице, а теперь оно мгновенно просияло от радости. И, наклонившись над ним так близко, что он мог бы дотронуться до нее, она улыбнулась ему. Он улыбнулся тоже. Это потребовало от него некоторого усилия, так как во всем лице он чувствовал странную стянутость кожи.
— Мне снился… человек… по имени Роджер Одемар, — продолжал он извиняться. — Я… потревожил вас?
Улыбка исчезла с ее губ так же быстро, как и появилась.
— Немного, мсье! Я рада, что вам лучше. Вы были очень больны.
Он поднял руку к лицу. Нащупал повязку и вдобавок еще щетину на щеках. Это его удивило. Ведь только сегодня утром он повесил на ветку дерева стальное зеркальце и побрился.
— Вы были ранены три дня тому назад, — спокойно сказала она. — Сегодня вечером, на третий день, вас жестоко лихорадило. Непапинас, мой доктор-индеец, спас вашу жизнь. Теперь же вам следует лежать спокойно. Вы очень много говорили в бреду.
— О… Черном Роджере? — спросил он.
Она кивнула головой.
— И… о Златокудрой?
— Да, и о Златокудрой.
— И… о другой… темноволосой и темноглазой?
— Может быть, мсье.
— И о дьяволятах с луками и стрелами, и о полярных медведях, и о белых волках, и о северном властелине, которого зовут Сен-Пьером Булэном?
— Да, обо всем этом.
— Тогда мне нечего больше сказать вам, — пробормотал Дэвид. — По-видимому, я сообщил вам все, что знал. Вы стреляли в меня — и вот я здесь. Что же теперь вы думаете делать со мной?
— Позвать Бэтиза, — поспешно ответила она и, быстро поднявшись, направилась к двери.
Он совершенно не пытался удержать ее. Его мысли работали с большим трудом, медленно приходя в порядок после своей хаотической пляски, и он только тогда понял, что она уходит, когда за ней уже закрылась дверь. Тогда он снова поднес руку к лицу и нащупал бороду. Три дня! Он повернул голову, чтобы оглядеть всю каюту. Заходящее солнце заливало ее сиянием, при котором все краски казались ярче и богаче, картины на стенах оживали и клавиши пианино блестели. Дэвид медленно перевел взгляд на свои ноги. Диван был открыт и превращен в постель. Сам Дэвид был одет в чью-то белую ночную рубашку. А на столе, где три дня тому назад спала в рабочей корзинке кошка, стоял огромный букет шиповника. Его голова быстро прояснилась, и, с большою осторожностью слегка приподнявшись на локте, он стал прислушиваться. Судно не двигалось. По-видимому, оно все еще стояло на прежнем месте, хотя с пропитанных смолой песчаных берегов не доносилось ничьих голосов.
Когда Карриган снова упал на подушки, его глаза остановились на черном знамени. Он заволновался опять при виде белого медведя и нападающих на него волков. Всякому, кто плавал по водам Триречья, было знакомо это знамя, хотя оно и появлялось довольно редко, а южнее Чипевайана не встречалось совсем. Многое при виде его вспомнилось Карригану, многое, что приходилось ему слышать как на Пристани, так и по верховью и низовью рек.
Он закрыл глаза и начал вспоминать длинные зимние недели, проведенные им на посту Хэй-Ривер, где он выслеживал ограбившего почту Фэнчета. Там-то он и слышал больше всего о Сен-Пьере, хотя ни один из говоривших о нем никогда не видел его в глаза; никто не знал, стар он или молод, карлик или великан. По одним рассказам он был так силен, что мог своими руками свернуть узлом ружейный ствол; другие говорили, что он так стар, что никогда не сопровождает свои партии, когда те ежегодно привозят в низовья драгоценные меха для обмена на товары. В этой огромной стране на север и запад от Большого Невольничьего озера он оставался загадкой. Ведь если он и сопровождал свои партии, то не выставлял себя напоказ, а если показывались суда и лодки со знаменем Сен-Пьера, то это не значило еще, что на них был и сам Сен-Пьер. Но все очень хорошо знали, что у Сен-Пьера были самые сильные, смелые и ловкие люди Севера, что они привозили самые богатые меха и возвращались на свою далекую таинственную стоянку с самыми большими грузами товаров. Вот что имя Сен-Пьера вызвало в памяти Карригана.
Он приподнялся на подушке и с новым интересом оглядел каюту. Ему ни разу не приходилось слышать о женщинах у Булэна, но здесь все доказывало их существование. История великого Севера, скрытая в пыльных томах и тайных документах, всегда казалась ему полной захватывающего интереса. Он удивлялся, почему мир так мало знал о ней и так мало верил тому, что слышал. Когда-то давно он написал целую статью, в которой сжато передал двухсотлетнюю историю этой половины огромного континента, полную трагизма и поэзии, историю ожесточенной борьбы за власть. Он рассказал о грозных крепостях с каменными бастионами в тридцать футов высотой, о кровопролитных войнах, о больших военных кораблях и о морских сражениях на покрытых льдом водах Гудзонова залива. А когда написал все это, то спрятал свою рукопись на дно сундука, чувствуя, что так и не смог в ней отдать должного народу этого дикого края, который он горячо любил. Могучих старых владык теперь уже не стало. Словно низверженные монархи, спустившиеся до уровня простых смертных, они жили памятью о прошлом. Их силой была теперь торговля. Не порохом и не пулями вели они войну со своими соперниками: тонкие расчеты, быстроногие собаки, купля и продажа заступили место прежних ужасов. Судьба Севера была теперь в других, еще более крепких руках Северо-западной конной полиции.
