Олег Воронин - Искатель. 1983. Выпуск №2

Искатель № 2 1983

Олег Воронин

Нет, не другие[1]

Я лежу на спине. Надо мной белизна потолка, глянцевый диск плафона и бегучие зыбкие тени. Слева, в стыке стенных панелей, виден грязно-серый контур: не то стратостат, не то кривобокая морковка, а в общем, след строительной халтуры, и краешек окна, сияющего синевой. Справа — тот же потолок и та же дистрофичная побелка стен.

Больше мне ничего не удается увидеть. Шея, плечи, затылок скованы шероховатой жесткостью гипсовых повязок. Нога прихвачена к спинке кровати целой системой каких-то блокоа, противовесов, тяг. Стоит, чуть напрячься, и в спину, где-то между позвоночником и лопаткой, ударяет граненый, тупой шпальный костыль.

При чем здесь спина — непонятно. В подвеску я врезался грудью и успел еще, четко помню, вскинуть руку, прикрыться, ослабить удар.

А в общем я лежу. И наверное, встану еще не скоро. Так заявил главный хирург республики, персонально почтивший меня своим присутствием. Терпеть не могу медицину, да и прогноз был не больно весел, но хирург мне понравился.

Толстоносый и крупно-курчавый, с большими губами и куцыми сильными пальцами, он словно сошел со страниц «Хижины дяди Тома». Но зато изъяснялся куда как современно.

Окончив осмотр и что-то сказав главврачу больницы, главный хирург присел на край койки.

— Куришь?

— Не разрешают.

Сочувственно хмыкнув, он вытряхнул из маленькой пачки пару «казбечин», клацнул щегольским газовым «ронсоном», ловко, обе сразу, прикурил, сунул мне одну, жадно затянулся сам.

— Кури… Эдакую стать — не табаком пугать. И выю твою воловью не вдруг перешибешь. Склеим в прежнем качестве. Не завтра, конечно. Только как насчет терпежу? Пищать, снотворных просить не будешь?

Пожать плечами я не мог и молча пошевелил бровями.

— Ну и хорошо. Режим тебе, почитай, санаторный. Что нравится, тем и занимайся. Радио слушай, читай, о смысле жизни думай. Это, кстати, никому не во вред. С месячишко отдохнешь. Крепко прихватит, поорать захочется — не стесняйся, палата отдельная

— Может быть, в общей будет веселей? — нерешительно произнес я.

Глянув на меня из-под лохматых бровей, главный как-то кривовато усмехнулся.

— Ну нет! Ты теперь знаменитость и достопримечательность. Корреспондент какой-нибудь пожалует или, пуще того, комиссия. А нам потом объяснять, что да зачем и отчего не обеспечили. Опять же здесь и гостей принимать удобнее. Друзей небось навалом? Я так и думал. Пусть ходят друзья. Не табуном, конечно. Девушка?

Я промолчал.

— Вот видишь, — главный будто даже обрадовался. — Я же говорю, о смысле жизни больше думать надо. У нас в народа знаешь как? — Вскинув короткую руку, он энергично потряс пальцем. — «Мужчина тот, кто построил дом, посадил дерево, убил змею, вырастил сына». Улавливаешь? Обобщай. Ну пока. Пилоты мои землю, наверно, роют.

С тех пор миновала неделя. Боль пришла и ушла, снова вернулась и стала почти терпимой, не беспрерывной, а так, караулящей. Видно, «склеивание» идет вполне нормально. Но, выполняя РОЦУ — руководящие, особо ценные указания, — меня по-прежнему держат в отдельной палате. И честно говоря, я за это очень благодарен.

— Впервые в жизни мне не хочется с кем-то новым знакомиться. Что-то выслушивать. О чем-то говорить. Я слишком сильно устал. Хочу отдохнуть. Бет тек, в тишине отдельной палаты, понемногу подремывая и почти бездумно. Я деже рад, что ребят пускают ко мне по одному и ненадолго.

Чудаки, они будто чувствуют какую-то вину передо мной. — То и дело отводят глаза, разговаривают тихо, противно робкими, не своими голосами. И шутки неуклюжие, вымученные. Я люблю ребят, и видеть их такими мне неприятно. Но объяснять, доказывать, что все, с самого начала и до конца, все было совершенно правильно, мне не то чтобы лень, просто нет сил.

«Голова моя машет ушами, как крыльями птица…» Есенин? Кажется. Да, в самом деле надо прийти в себя, собраться с мыслями, а для этого отдохнуть.

Я постоянно подремываю и оттого просыпаюсь в самое разное время. Сегодня меня, например, разбудил предрассветный птичий концерт. Лена рассказывали, что пернатые крикуны не только видят, но еще и чувствуют восход, будто в каждую пичужку встроен сверхточный, не зависящий от погоды солнечный будильник.

Наверное, это действительно так. Во всяком случае, местные воробьи начинают свою толковищу задолго до того, как солнце, встающее за восточным хребтом, успевает заглянуть к нам в ущелье. Только-только первые лучи зазолотят облака, к ночи кутающие пирамиду на Пике, где похоронен геолог, открывший здешнее месторождение, в городе совсем еще темно, а птичье стрекотанье вдруг вспухает, словно под взмахом дирижерской палочки.

Лена, пожалуй, права: биология действительно наука века. И загадок у нее — на каждом шагу. Разве то, что происходит сейчас со мной, так просто? Я на редкость здоров и неплохо тренирован. К тяжелой работе привык, повидал ее немало. И раньше, на сейнерах, когда шла большая рыба и авралили все, кроме кэпа и кока, да и здесь, на Руднике, особенно пока «добирал» квалификацию. Над кабиной же провисел какой-нибудь час. Прошла неделя. Но до сих пор всем своим телом ощущаю я пружинную дрожь каната, бешеные рывки кабины и тяжкий, давящий, мнущий, как кормовой бурун, напор ветра.

Ну ладно, усталость физическую еще можно понять. Но откуда этот дурацкий комплекс неконтактности? Я даже не могу заставить себя толком поговорить с ребятами. А ведь это необходимо. Хотя в чем они сомневаются, отчего мучаются, просто не понимаю.

Еще до того, как Петрович, обернувшись к нам, произнес свое любимое: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной…» — я уже решил, что идти в люльке — мне, а если придется лезть на опору, — то Малышку. Он гибок, тонок и проворен; я из всех оказавшихся тогда в дежурке, наверное, самый сильный и уж точно самый тяжелый.

Для какой-то другой работы, может быть, больше подошла бы и иная расстановка, а для этой такая, и только такая. Ведь могло получиться очень плохо. А так? Так мы сделали то, что были должны.

Я поднимаю руки и подолгу, словно впервые, разглядываю свои кисти, испятнанные розовыми рябинами. молодой тонкой кожи. Ранки только-только поджили, ладони отчаянно чешутся, и я то прижимаю их к мягкой шерстистости одеяла, то поднимаю и подолгу дую как на обожженные. Руки, между прочим, как руки…