Василий Немирович-Данченко - Корабль в бурю

Василий Иванович Немирович-Данченко

Корабль в бурю

Тихи и пустынны теперь суровые горы надолго задремавшего Кавказа… Безлюдны жалкие руины аулов, гордо сидевших когда-то на самом темени его великанов… Один ветер уныло свищет, врываясь в зияющие как глазные впадины в черепе окна пустых саклей и в бойницы башен. Мало-помалу рушатся минареты и купола мечетей, и только порою волки ищут в них пристанища от непогоды, да совы и филины прячутся от света там, где ещё так недавно величалось правоверными чудное имя Аллаха и его пророка… Пустынны тропинки ведущие к этим орлиным гнёздам, — не слышится на их кремнях звонкая иноходь кабардинского коня… Безмолвие в ущельях, пропадают сады, с такими усилиями целыми веками взращавшиеся чуть не на голом камне… Всякая ползучая, цепкая поросль глушит драгоценное дерево, и только по вечерам, точно эхо старых былей или отзвучие давно забытой песни, — вдруг на вас пахнёт благоуханием цветов, взлелеянных когда-то горскими красавицами… Дичает край, бывший ареною эпических подвигов старых кавказцев, школою для боевых сил целой России… Печально рисуются на его тёмно-голубых небесах силуэты средневековых построек… Молчит всё вокруг… И только в отдалённых захолустьях Турции — за дымным мангалом — потомки изгнанных нами горных рыцарей передают из уст в уста сказания о дивном, навеки потерянном для них крае… Поют его яркие песни девушки, проданные в гаремы, рассказывают его легенды юноши — в дворцах Стамбула… А сама их родина — угрюмо безмолвствует как могила, к которой всеми дорогими близкими людьми уже забыт путь, и глушит его дикая поросль, и только усталый зверь знает, где лежит никем не оплаканный надгробный камень… Не то было в эпоху, описываемую нами… Вся эта страна от моря и до моря кипела жизнью и боевою деятельностью, везде на седловинах и утёсах гор сидели многолюдные аулы. В саклях, похожих на башни, росли храбрые джигиты, предпочитавшие смерть рабству и унижению… На отвесах, над безднами, над прохладными ущельями змеились тропинки, по которым проносились из конца в конец удивительные всадники… Внизу — поэтическою дрёмою стояли леса. По окраинам — выдвинутые нами вперёд — шумно, весело и бесстрашно жили казачьи станицы, хмурились сторожевые бастионы и крепости… И часто отсюда, в самую глубь немирного края как смелые корабли, рассекающие море, шли небольшие отряды… Кругом бешено подымались волны народных ополчений… С неудержимою стремительностью они набрасывались на борта и на нос этого корабля, с высоты над ним небесными громами раздавались тысячи выстрелов. С каждого утёса невидимые враги встречали отважных пловцов молниями, а корабль-отрядец всё шёл да шёл в даль этого взбешённого моря, в самое сердце воинственного края, разбрасывая бунтующую стихию и оставляя за собою далеко белую пену… Всё шёл да шёл!.. Каждый шаг ему доставался с бою… Каждый день начинался и оканчивался взятием завалов или аулов, пожарищами… Солдаты таяли… Русские могилы росли по пути как указатели его направления, а корабль ещё смелее плыл вперёд и вперёд по неугомонной стихии… И мало-помалу смирялись её оперённые пенистыми гребнями валы; громы стихали, и гасли их молнии!.. Ураган сменялся штилем… Горные кланы приносили повинную, высылали аманатов, и мы останавливались в глубине враждебного края, строили там крепостцу, сажали в ней две или полторы роты, — слабую по численности, но безмерно сильную по духу горсть людей, решительных, смелых и гордых сознанием своей нравственной доблести… Надолго всё смирялось кругом… До нового восстания, до нового газавата… Крепостцы тонули в неукротимой буре народного гнева… Их защитники спокойно умирали, иногда взрывая на воздух себя, чтобы даже обессиленным и раненым им не пришлось бы попасть в позорный плен… Память о таких героях до сих пор ещё живёт на Кавказе, — но новый день с новыми заботами уже глушит её, как глушит руины славных крепостей горная поросль и дикая лоза… Легенды не стало, но вместе с нею ушла и жизнь… Новая не создаётся по щучьему велению, — и, может быть, пройдут ещё века, прежде чем говор весёлых голосов и мелодические звуки песен опять воскресят старые и молчаливые захолустья горного края…

Корабль в бурю… Именно — корабль в бурю…

Таким казалась «экспедиция», как называли тогда, которую, желая спасти Брызгалова, послал прямо в глубь восставшего края смелый Фрейтаг. Добраться до Самурского укрепления берегом, — прошли бы месяцы, и оно бы пало ранее. Проще было через Чечню кинуться в Дагестан на Салты, где на этот раз родился газават, — разнести всё на пути, сжечь дотла аулы, пославшие туда бойцов, на месте Салтов не оставить и камня на камне и заставить таким образом скопище Шамиля опрометью броситься назад на защиту своих очагов и саклей… Недаром горцы, в гимне газавата, просили Аллаха пуще всего беречь остающиеся в аулах семьи мюридов… Удар по этим аулам и семьям был всегда ударом по сердцу, и его не выдерживали бестрепетные рыцари гор… Напротив, они рассеивались тотчас же, как воробьи от холостого выстрела над полем, и каждый всадник стремглав летел к себе, чтобы защитить родных, чтобы стать у порога своей сакли, и, если нельзя отстоять её, то умереть у входа… Пусть враг переступит в неё не иначе как через труп бойца… Малые отряды, чтобы их не раздавили многочисленные горные кланы, должны были бить по воображению, — они это и делали… Русская экспедиция проходила, как циклон, как смерч… Всё гибло при встрече с нею, — и позади оставалась пустыня. Надолго после того враг склонялся и покорно молчал…

Корабль в бурю — в пути уже вторую неделю…

Он перевалил несколько хребтов, покинул много сырых и прохладных ущелий… Прошёл леса, встречавшие его молчаливою дрёмою… В нерукотворённом величии возносились над ним гиганты Кавказского хребта; вершины их тонули в небесах, выдвигая обнажённые чела из густой чащи девственных боров и дубовых пустынь… Некоторые, казалось, скалами подпирали синеву безоблачной тверди. Как полуразрушенные колонны эти утёсы всё выше и выше подымались. Но отряд ещё был внизу. Тишина стояла кругом… Генерал Кузнецов хмурился: безмолвие было здесь зловещим признаком… Солдаты бросались к попутным аулам, оттуда никто не бежал при их виде. Аулы оказывались уже оставленными. Встреча готовилась где-то впереди. Где? Кто мог указать это?.. Безлюдье было призрачно. За отрядом наблюдали тысячи глаз… Со всех высот, со всех утёсов — зоркие бойцы следовали за нашей экспедицией и угадывали путь корабля… Всадники и пешие давали знать о нём тем, кто ждал впереди… Вон на скале мелькнула папаха. Её никто не видел — слишком далека она, — но у горца орлиный глаз… В синеве ущелья он, притаясь, уже рассмотрел авангард. Тихо и осторожно двигается он… Три сотни казаков… Надёжные роты… Несколько горных орудий… Всё сосчитал горец и, пока авангард дальше и дальше уходил по извилинам утонувшего в темноте ущелья, чеченец уже краткими турьими тропами перебежал вперёд… Тут пологий скат. Здесь вся наша экспедиция, весь наш корабль будет на виду, и горец как чайка над морем рассмотрит каждую мачту его, каждую снасть… Солнце бьёт в этот скат; золотистым туманом лежит на нём свет, тыльный для сторожевого чеченца. Золотистым туманом, в котором нежно и мягко обрисовываются голубые тени рытвин, оврагов, складок выступивших горбин… Авангард показался здесь… Точно маленькое пятно тень от случайно набежавшей на небо тучки… Пятно это всё движется и движется. Несколько раз в нём точно полымя блеснуло, — горец угадал под солнцем медь горных орудий, лёгким отвесом чешуи какой-то чудятся штыки… А вон другая уже большая тень — это движутся главные силы — колонна экспедиции… Тут уже горец весь перешёл в глаза… Он зорким оком одолевает пространство и часто угадывает то, что недоступно ему рассмотреть… Он считает роты и сотни… За нею, за этою главною силою набега медленно ползёт подвижный парк… Транспорт… Обозы… Всё заметил и запомнил горец, ни одна телега, ни одна пушка не укрылась от него… Теперь весь отряд на склоне горы… Вес отряд под светом… Вон арьергард… Две роты… Казаков там нет… Вон по бокам — особые колонны, охраняющие главную, прикрывающие её… Непрерывные цепи от авангарда до арьергарда точно ожерельем охватили отряд… Кавалерия зачем-то выехала вперёд и веером раскинулась… Горец наметил себе одного драгуна, подъехавшего слишком близко к сакле, на которой он засел как коршун… Наметил, приложился… Да вдруг почему-то раздумал и прочь отвёл ружьё, а сам сполз скорее вниз на противоположную сторону от отряда, нашёл под утёсом своего стреноженного коня, кошкой в седло вскочил и взвился птицей по неприступным, казалось, местам, — дать знать кому надо о всём, что он увидел, о чём он догадался и что сообразил.