Станислав Валах - Партизанские ночи

Партизанские ночи

ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВОЗНИК ОТРЯД

События, описываемые в этой книге, происходили во время последней войны на территории Хжановского района в Домбровском бассейне и в Верхней Силезии.

1 сентября 1939 года застало меня в родных Жарках в семи километрах от Хжанова.

Жарки ничем особенно не отличались от остальных деревень этого района, разве что бедность здесь была ощутимее. Скромные наделы не очень пригодной для посевов земли были не в состоянии прокормить своих владельцев. Тяжелые условия жизни вынуждали их искать заработков на стороне, часто даже за пределами страны.

Вскоре после известия о нападении гитлеровских войск на Польшу над Жарками завязался воздушный бой. Затаив дыхание следил я за сражением одного польского самолета с тремя гитлеровскими. Дерзкая его атака разбила строй гитлеровцев. Два вражеских самолета скрылись, а третий, атакованный поляком, принял бой. И вдруг я заметил, что за немецким самолетом потянулся шлейф дыма. Он летел за Вислу в сторону Освенцима. Многие из наших побежали поглядеть на сбитого пирата. Побежал за всеми и я.

Все брали из обломков самолета что-нибудь себе на память. Взял и я пулеметную ленту с патронами. Старательно смазав, я припрятал ее под сараем, как бы предчувствуя, что патроны мне понадобятся. И действительно, они пригодились нам, так как подходили к немецким маузерам.

Эта смелая атака польского летчика не раз вспоминалась позднее, когда я сражался с оккупантами в рядах Гвардии Людовой и Армии Людовой. Силы были неравными. Но мы вели борьбу до победного конца, нанося врагу ощутимые удары.

В Жарках царили волнение и неразбериха. Люди в тревоге ждали прихода немцев. Еще раньше к нам хлынула волна беженцев из Силезии. Спасаясь от военных действий, жители пограничных районов бежали в глубь страны.

Общей панике поддалась и моя семья. Мы погрузили на телегу наши скромные пожитки, привязали сзади корову и двинулись на восток. Продвигаться по дорогам, забитым войсками, возами и пешеходами, было нелегко. Над головами низко пролетали самолеты с черными крестами. Они поливали пулеметными очередями дорогу, не делая различия между армией и гражданскими беженцами. Убитых хоронили тут же, у дороги, раненых везли дальше.

Наша судьба окончательно решилась в одной из деревень под Краковом. Мы узнали, что немцы уже успели нас обогнать. А это означало, что бежать нам, по существу, некуда. Вскоре на шоссе послышался шум моторов. Сначала проехали солдаты на мотоциклах с колясками, потом появилось несколько танков, а за ними — грузовики с пехотой. Это были немцы.

Мы вернулись в Жарки. Здесь царили страх и уныние. В конце сентября на околице нашей деревни разместилась какая-то запасная часть вермахта. Сеть небрежно натянутых телефонных проводов нависла над нашими полями. Однажды провода оказались поврежденными, немцы сочли это диверсией. Командир артиллерийской части, размещенной в школьном здании в Либёнже, приказал произвести облаву. Людей вытаскивали из домов, из костела, а потом из более чем сотни арестованных отобрали восемь заложников, наиболее почтенных жителей Либёнжа. Немцы, правда, довольно быстро установили, что провод был оборван случайно телегой крестьянина, которому они же приказали привезти дрова для своей полевой кухни, но заложников продолжали держать под замком. Их выпустили только после того, как в немецкую кассу жителями Либёнжа был уплачен штраф в 17 тысяч злотых.

Атмосферу уныния и страха все время усугубляли рассказы наших односельчан, постепенно возвращавшихся в деревню, которую они покинули неделе две назад, безуспешно пытаясь уйти от войны. Вернулись не все — многие погибли от бомбежек и обстрелов, иные — в надежде, что где-нибудь на Висле или Сане наша армия остановит врага, а Франция и Англия окажут наконец обещанную помощь, — пошли дальше на восток вместе с армией. Но надежды эти рухнули, союзники нас предали, и польскому народу в эту трудную для него годину пришлось сражаться только собственными силами.

Наша деревня не относилась к числу крупных. В ней было около четырехсот дворов, большинство домов — под соломенной крышей. В таком же доме жил и я вместе с родителями. Отец мой, инвалид первой мировой войны, крестьянствовал на двух гектарах тощей земли. Я помогал ему как мог, но прокормиться было трудно. Поэтому за несколько лет до начала войны мне пришлось бросить учебу в Хжановской гимназии.

Хотя в большинстве своем все жители имели крестьянские хозяйства, до войны они вынуждены были, чтобы хоть как-нибудь свести концы с концами, тяжело трудиться на окрестных фабриках — на «Фаблоке», «Стелле» или на шахте «Янина». И, хотя заработки там были низкие, они дорожили работой, держались за место. Те, у кого не было постоянного заработка, брались за любую работу, только бы хватило на кусок хлеба. Чаще всего прирабатывали, добывая уголь в примитивных самодельных шахтах. Одни копали уголь, другие его развозили. Я относился к числу тех, кто развозил уголь на продажу по окрестным деревням и местечкам. Нам часто приходилось сталкиваться с полицией, которая не разрешала такой «добычи» угля.

Именно эта трудная, суровая жизнь и стала моем школой. Пригодилась мне литература и пресса, которую иногда удавалось добыть у «Босняка» — Францишека Косовского. Хотя я и состоял с ним в родстве по матери, однако сначала не знал, что «Босняк» является секретарем подокруга КПП в Хжанове. «Босняк» говорил понятно, убедительно, горячо. Я слушал внимательно, каждое его слово западало в сердце.

Учила меня и сама жизнь: забастовки в Либёнже, Хжанове, Явожно, Плазе, сходки и демонстрации на 1 Мая, смерть пяти рабочих в борьбе с полицией на улице Кшиской в Хжанове в 1936 году, борьба рабочих Жарков и Либёнжа со штрейкбрехерами на шахте «Янина». Под влиянием этих событий и разговоров с коммунистами формировались мои убеждения, нетрудно было оказаться на стороне тех, кто боролся против существовавших тогда порядков, а потом — в изменившихся условиях — включиться в рабочее движение Сопротивления гитлеровцам.

Со многими из тех, с кем я сталкивался до войны, я встретился потом в рядах Польской рабочей партии, Гвардии Людовой и Армии Людовой. Большинство из них пали на фронте в трагические сентябрьские дни или же, подобно «Босняку», погибли при невыясненных обстоятельствах уже в первые дни войны.

С некоторым недоумением наблюдал я за тем, как оккупация изменила давно известных мне людей. В это трудное время проявились их истинные характеры. Я не говорю о случаях явного предательства и отступничества. Речь идет о поразительных изменениях в поведении людей, которые у нас слыли отважными, решительными, которым после какой-нибудь пьяной свадьбы приклеивали ярлык «забияки» и которые перед войной, не боясь полиции, шумели, ругая на чем свет стоит тогдашние порядки. Казалось бы, они должны включиться в движение Сопротивления. Однако, когда ставкой в игре стала жизнь, они притихли и довольствовались местом в задних рядах. Одновременно шел и обратный процесс — люди, на первый взгляд тихие и спокойные, не выделявшиеся ничем особенным, слывшие застенчивыми и немногословными, встали в ряды мужественных солдат. Такими были, например, «Альбин» — Станислав Ловец, «Щепан» — Щепан Пегзик, «Пильник» — Ян Чвик и многие, многие другие. Это были люди бесценные, и когда смерть вырывала из наших рядов кого-либо из них, потеря была невосполнимой и горе самым искренним.