Алексей Ливеровский - Охотничье братство
Уйдя на пенсию, Воля вместе с женой Катей жил летом в наших Домовичах, на озере Городно. Они снимали «наземку» — зимнюю половину дома председателя колхоза. Воля завел лодочку с подвесным мотором, иногда ловил рыбку, но не очень любил выезжать на озеро, считая его бурным и коварным. В поздние годы, не увлекаясь ни охотой, ни рыбалкой, ни грибами, он часто сидел на лавочке у берега озера, наблюдал и думал. Выходил к нему из соседнего дома друг Женя, подсаживался, и начиналась неторопливая и почему-то всегда юмористическая беседа: «А помнишь…» Широка была география этих воспоминаний, звучали необычные туземные слова. По субботам, после бани, старики выпивали водочку помалу — совсем не так, ой не так, как в молодые годы! И опять шли воспоминания.
В. К. Романов и В. Н. Фрейберг в Домовичах соседи.
Е. В. и В. К. Романовы на берегу перед своим домом. А озеро карстовое: один год у самого крыльца, другой отступит, иногда уходит далеко.
Зимой, в день рождения Воли, мы традиционно собирались у него дома, в уютной квартире около Владимирской площади. Пользуясь близостью Невского, Воля припасал к этому дню всяческие деликатесы, а Катя, уютная Катя, с притворным ужасом закрывая глаза, говорила о том, что Воля вчера выпил «целые три рюмки коньяка». А затем разговор переходил к теннису, которым они оба увлекались. Заслуженные мастера спорта, все свободное время они проводили на кортах: играть уже не могли, но жили теннисом.
НЕОБОРИМАЯ СИЛА
Я уснул с леденцом во рту. В глухом лесу на кроме Липняжного мха. Спал крепко — смертельно устал, и было тепло.
Последнее время скупые городские приметы весны сбивали с толку. Грязные ручьи вдоль тротуаров, воробьиная канитель под окнами и томные вскрики ворон в голых вершинах парка, так непохожие на их обычное карканье, неведомым путем превращались в картины весны там, далеко за городом. В самой неподходящей обстановке: на службе, в людном метро, дома — чудились высокая просинь в тучах, прилетная песня жаворонка, радостный лепет подснежного ручья в овраге, и все чаще, упорнее, до предела зримо виднелась кромка большой мшаги, теплый красноватый отсвет заходящего солнца на стволах старых сосен и стремительная, шумная посадка глухарей на прилете.
Место это называется Липняжным, хотя кругом сосновый бор и только на прилегающей к болоту гриве растут две высокие старые липы. Именно там, неподалеку от гривы в болоте, я давным-давно нашел глухариный ток. Обнаружил по чертежам в пору крепких настов, проверил по талому, определил, что поет около десятка, а то и больше петухов. С тех пор охочусь на этом току, считаю только своим, и это почти верно. Почти… но об этом потом.
Так вот, когда больше невозможно стало сопротивляться лесным миражам, я кое-как устроил городские дела, дотащил на вокзал тяжеленный мешок с весенним полевым обиходом, сел на поезд и после мучительной бессонной ночи — самое большее час дремы, с головой, положенной на вагонный столик, — в три семнадцать по московскому, соскочил с высокой подножки на песчаный откос насыпи. Полустанок был безлюден. Заспанный дежурный в красной фуражке свернул флажок, долго присматривался ко мне и кивнул. То ли узнал, то ли так уж здесь в Новгородчине принято: знакомый, незнакомый — надо поздороваться. Утро пасмурное, света мало. Надо идти, путь неблизкий.
Люди по-разному представляют себе знакомую дорогу. Одни будто идут по ней или едут — знают, что за этим поворотом, что в конце поля или леса, когда минуют караулку лесника, мостик через реку, — помнят точно. Другие видят предстоящий путь как бы на подробной карте или, лучше сказать, с большой высоты, так что и начало и конец пути видны. Я привык так и еще в городе вообразил всю дорогу, прикинул, сколько она займет времени, шаг за шагом проследил, учитывая и расстояние, и каков, можно думать, будет ход: где тяжело, где и полегче. Рассчитал, что к вечеру, часам к семи, буду на месте, поспею к прилету глухарей — к подслуху, — должен поспеть.
С трудом взгромоздил на спину рюкзак и пошел к переезду. Миновал последний станционный фонарь — стало светлее. Цыкнул вальдшнеп, показался над кустами, круто повернул и потянул, как поплыл, вдоль пути к семафору: на красный пошел. Я улыбнулся нелепой городской мысли, и стало хорошо.
От переезда проселок, еще с осени битый-перебитый тракторами. Километра полтора такой дороги, дальше, у вековой одинокой сосны, подпаленной пастушьими кострами, поверток — круто вправо, через молодой еловый лес, тропа к бывшим хуторам. Только сошел с дороги на тропу, забелело среди деревьев — пожалуйста, снег! Глубокий, усыпанный палой хвоей и древесным мусором. Каждый год так обманываюсь! В городе снега и в помине нет, пыль, трава на газонах — думаешь, как бы весну не прозевать, — здесь, на отрогах Валдая, ледяной ящик.
Заря без утренника, снег не занастел, не держит: до колена, а то и выше проваливается сапог в ледяную крупу. Тяжело идти. Чуть легче стало там, где некоторое время тянулись по тропе оплывшие лосиные следы. Спасибо длинноногим! Взмокли спина и лоб, застучало сердце. Пришлось остановиться, расстегнуть куртку, отдышаться.
Прохладный воздух остро пахнет талым снегом и хвоей. Птицы еще не распелись, да и немного их живет в чистом ельнике. С одной стороны томно посвистывает певчий дрозд, с другой, поближе, зяблик. Ныряющим полетом прилетел на сухую осину дятел, крикнул весело и прямо-таки оглушил барабанной дробью. Хорошо ему летать над снегом! А мне? Снег и снег — сколь глаз хватает, может быть до самого тока. Рыхлая, неподатливая толща, как стена крепости, не пускает, охраняет были и тайны леса. Подумалось: «Не повернуть ли вспять? Через два часа поезд пойдет обратно. И сколько недоделано в городе нужного, важного и неважного… Нет! Не вернусь — дойду не дойду, здесь хорошо: нет никого, и весна!»
Тяжело, ох тяжело! И все же кончился ельник, началась березовая редина, за ней кусты. Снег на тропе истончал и остался позади. Вот и хуторская поляна, просторная, покрытая рыжеватой некосью, ни клочка снега. Непривычно ногам после города идти по мягкому. Пара чибисов, радостно повизгивая, крутятся, падают, взмывают — сшивают заревое небо и теплую землю. Вспыхнул из-под ног бледный огонек бабочки-лимонницы.
В городе трава на газонах, а здесь…
На глазах истаяли туманные облака, показалось и разгорелось солнце. Его приветил тетерев, распушился и запел, — смешной петушок на вершине большой березы в дальнем углу поляны. Разом откликнулся одиночке большой ток на болоте, забурлил, стоном застонал, яро и гулко. Звуки торжествующей песни утвердили весну и не только для меня. Уверен, что по всей округе люди, причастные лесу, — рыбак, спозаранку проверяющий мережи, тракторист, спешащий на работу, даже дежурный по станции, что выйдет проводить очередной поезд, — услышат, улыбнутся, скажут: «Весна!»
