О всех созданиях - прекрасных и удивительных - Джеймс Хэрриот
— А… — сказал я, и внутри у меня все сжалось, хотя, кажется, я ничем этого не выдал.
— Вот сами посмотрите. — Он повернулся, и я пошел следом за ним к вагону. К тому времени, когда створки, заскрипев, отворились, мной овладела холодная тоска.
Но делать было нечего, и я поднял глаза.
Четверо телят стояли рядом и с любопытством глядели на нас. Четыре малыша в жилетках из мешковины, ясноглазые, бодрые. Пятый вольготно расположился на соломе, рассеянно пожевывая бечевку, удерживавшую мешок.
Загрубелое лицо фермера расползлось в веселой улыбке:
— Я же сказал, что вам и из машины вылезать нечего, верно? Для чего им ветеринар? Хворь-то прошла!
Я молчал. Мое сознание просто отказывалось воспринять то, что видели глаза. Тут пятый теленок поднялся на ноги и сладко потянулся.
— Видали?! — воскликнул фермер. — Потягивается! Больные-то они не потягиваются!
Мы вошли, и я начал осматривать телят. Температура нормальная, понос прекратился — что-то сверхъестественное. А белый теленок, который вчера был при последнем издыхании, вдруг, словно празднуя возвращение к жизни, забегал по вагону, вскидывая ноги и брыкаясь, как необъезженный мустанг!
— Да вы поглядите на этого разбойника! — ахнул фермер. — Мне бы его здоровье!
Я убрал термометр в футляр, а футляр сунул в карман.
— Ну, мистер Кларк, — сказал я медленно, — такого я никогда не видел! Все еще в себя прийти не могу.
— Куры петухом запели, одно слово, — согласился фермер и перевел широко открытые глаза на ворота. В них въезжала такая знакомая колесница смерти — фургон Джеффа Мэллока.
Когда живодер заглянул в телятник, на его лице не отразилось ничего. Правда, было трудно вообразить, чтобы какая-то тень могла омрачить эти розовые щеки, эти мирные глаза, однако мне почудилось, что клубы дыма из его трубки начали вылетать чуть быстрее. На самой трубке со вчерашнего дня появились новые фестоны — мне показалось, что я узнаю волокна печени.
Наглядевшись, он повернулся и зашагал к своему фургону, с интересом поглядывая по сторонам, а затем уставился на темные тучи, громоздящиеся над западным горизонтом.
— А к вечеру дождь будет, Уилли, — сообщил он.
Хотя тогда мне это было невдомек, но я присутствовал при начале великого переворота в области лекарственной медицины, подлинной революции, которой вскоре предстояло смести в небытие недавние панацеи. Еще немного — и ряды причудливых флаконов с резными пробками и латинскими надписями исчезнут с аптечных полок, а названия, столь дорогие сердцу многих и многих поколений, — эфир, нашатырь, настойка камфоры — навеки канут в Лету.
Это было только начало, а за углом уже дожидалось новое волшебное средство — пенициллин и прочие антибиотики. Наконец-то у нас появилось с чем работать, наконец-то мы могли применять лекарства, зная, что они подействуют!
По всей стране, по всему миру ветеринары в эти дни наблюдали впервые ошеломительные результаты, переживая то же, что и я в тот день. Одни с коровами, другие с собаками и кошками, третьи с дорогими скаковыми лошадьми, с овцами, свиньями. И в самой разной обстановке. Но со мной это произошло в старом вагоне, приспособленном под телятник, среди ржавеющего железного хлама на ферме Уилли Кларка.
Разумеется, продлилось это недолго — то есть сотворение чудес. То, чему я стал свидетелем в этом телятнике, было воздействием совершенно нового агента на ничем не защищенную популяцию бактерий. Дальше пошло иначе. Со временем микроорганизмы приобрели резистентность, и пришлось создавать новые, более действенные сульфаниламиды и антибиотики. Так что битва продолжается. Мы получаем хорошие результаты, но волшебных исцелений не совершаем, и мне очень повезло, что я принадлежу к поколению, которое видело самое начало, когда одно чудо следовало за другим.
Эти телята выздоровели мгновенно и окончательно — у меня и теперь становится тепло на душе, когда я о них вспоминаю. Уилли, конечно, ликовал, и даже Джефф Мэллок по-своему отдал случившемуся дань восторга. Отъезжая, он крикнул нам:
— Значит, в этих синеньких таблетках большая сила имеется! На тебе — загнивание легких излечили!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Практика в Дарроуби давала мне одно неоценимое преимущество. Лечил я главным образом скот, что не мешало мне питать горячую страсть к собакам и кошкам. И, проводя большую часть времени среди йоркширских просторов, я знал, что в городе меня ждет пленительный мир домашних любимцев.
Заниматься кем-нибудь из них мне приходилось каждый день, и это вносило в мою жизнь не только разнообразие, но и особый интерес, опиравшийся на чувства, а не на финансовые соображения, причем удовлетворять его я мог не торопясь и со вкусом. Вероятно, непрерывная интенсивная работа с мелкими животными может превратиться в подобие сосисочной машины, в бесконечный конвейер мохнатых тел, в которые втыкаешь и втыкаешь иглы. Но в Дарроуби каждый маленький пациент становился нашим знакомым.
Проезжая по городу, я без труда их узнавал: вон джонсоновский Буян выходит с хозяйкой из скобяной лавки — от экземы ушной раковины и помину не осталось, а уокеровский Рыжик, чья лапа отлично срослась, весело покачивается на угольной повозке своего хозяина, и, конечно, бриггсовский Рой отправился один прогуляться по рыночной площади в поисках приключений, так что не миновать снова его зашивать, как тогда, когда он напоролся на колючую проволоку. Я извлекал массу удовольствия, вспоминая их недуги и размышляя об особенностях их натуры. Ведь каждый был личностью и проявлял ее по-своему.
Например, в своем отношении ко мне во время и после лечения. Собаки и кошки, как правило, не проникались ко мне неприязнью, хотя я и подвергал их всяким неприятным процедурам.
Но были и исключения, как, например, Магнус, карликовая такса в «Гуртовщиках».
Памятуя о нем, я перегнулся через стойку и сказал шепотом:
— Пинту светлого, Дэнни, будьте так любезны. Буфетчик ухмыльнулся.
— Сию минуту, мистер Хэрриот.
Он нажал на рычаг, и пиво с тихим шипением наполнило кружку. Глядя на пышную шапку пены, я еле слышно заметил:
— Какая прелесть!
— Прелесть? Да это такая красотища, что просто грех ею торговать! — Дэнни с нежным сожалением оглядел кружку.
Я засмеялся, но пианиссимо.
— Тем любезнее, что вы уделили мне капельку. — Сделав глубокий глоток, я обернулся к старику Фэрберну, который по обыкновению примостился у дальнего конца стойки, держа в руке собственную, расписанную цветочками кружку. — Прекрасная погода стоит,
