Валериан Правдухин - Годы, тропы, ружье
Притопывая тяжелыми подборами больших сапог, он сотрясал своими ударами ног летнее жилище. Казачка с улыбкой смотрела на разгулявшихся земляков. Плясун обнял своего друга, крепко поцеловал его три раза и закричал:
— Во, божусь перед иконой: стречу тебя через сто лет, четвертную поставлю, хоть на мне и шароваров не будет! Споем, Гришанька, старинную, что баушки наши певали:
Уж вы ночи, мои ночи, ночи темные.Ночи темные, осенние…Надоели вы мне, надоскучили,С милым другом поразлучили,И-эх, поразлучили…
Гришанька подхватил мотив, и они, обнявшись, запели пьяно, тоскливо, протяжно, покачиваясь в такт песне:
И вот пропил, пропилС меня цветно платьице.Еще пропил мою шаль терновую,И-эх, шаль терновую…[37]
Всю ночь тосковали в песнях казаки. Рано утром автобус двинулся на Уральск.
3. Земляк Маркушка
В Уральск я приехал двенадцатого сентября. Мне хотелось поскорее выехать на низовье, где живет коренное казачество. Пятнадцатого должна начаться плавня. К ее началу надо непременно добраться до Каленовского поселка. В прежние времена там происходил сбор войска на осеннее рыболовство. Меня до крайности поразило, что в Уральске никто не мог сказать наверняка, бывает теперь плавня или ее нет, как и багренья. Это мне показалось просто невероятным. Раньше эти дни были всенародным для казаков торжеством, будоражливо отражавшимся на всей области. Сейчас уже со всех концов, по всем дорогам тянулись бы к Каленому обозы с разноцветными бударами, скакали бы сломя голову торговцы, представители войскового управления и просто праздные зрители, жаждущие взглянуть на редкое зрелище.
В местной газете даже краткой заметки не появилось о предстоящей плавне. Я не знал, что и думать. Решил поскорее глянуть своими глазами и только не решался, каким способом мне добраться до Каленого.
С 1925 года по Уралу до Гурьева стали ходить пароходы. Вечером я и отправился по Советской улице к пристани. Автобус шел только через два дня: к моему приезду изменилось расписание.
Погожий день тихо угасал. Небо от края до края подернулось красноватой дымкой, как зарумянившаяся пенка каймака. На улицах было пустынно. Уездная тишь губернского города смотрела серыми, сонными глазами из каждого закоулка. Единственное живое существо — пестрая свинья подкапывала носом дряхлый деревянный забор. Я прошел рядом с ней. Она с достоинством сытой животины невозмутимо глянула на меня исподлобья и опять занялась своим делом. Старинный Михайловский собор тихо синел над Уралом вблизи пристани. Волжского типа пароход «Пасынок» неподвижно покоился у берега. Десяток рабочих, кончивших погрузку, мирно раскуривали на деревянных сходнях махорку. Я спросил у них, сколько времени пройдет пароход до Каленого.
— Да кто же его знает? Может, неделю, может, две, может — и больше. Восейка вон тут на виду простоял неделю, а затем опять сюда привернул. Самое верное, идите на базар, там с казаками доедете на быках, — посоветовали они мне без малейшей иронии.
Я тихо повернул обратно в город. Заря погасла. Урал посинел, стал сумрачней и холодней. Спешно пролетела над водой стайка белых чаек. Веяло предосенней грустью и степной тишиной. Длинная широкая улица глядела на меня заброшенной большой дорогой, давно не знающей путников. Никого! Словно я находился не в губернском городе, а где-нибудь в степном покинутом ауле. Я повернул на Чаган и вышел на реку около Куренской мечети. Здесь было еще унылее и тише. Степь молочно-сероватым полотнищем беспомощно поникла под потухающим небом.
Притаился, как серый зверь, Буян-остров.
Бескрайние поля, пустынная дорога и степная речка, где когда-то бушевал Пугачев и где еще недавно происходили жестокие драки, теперь были охвачены великим покоем. В голову навязчиво лезли буйные есенинские стихи, так мало соответствующие минуте:
Ох, как устал и как болит нога!..Ржет дорога в жуткое пространство.Ты ли, ты ли, разбойный Чаган,Приютил дикарей и оборванцев?
Я вышел к Уралу, туда, где когда-то была Ханская роща и против нее знаменитый учуг — решетчатая перегородка, задерживавшая уход рыбы вверх по реке. Роща вырублена в голодные годы, учуг снят в 1919 году. Теперь казаки уже не являются монопольными владельцами Урала. Сами они, как малая народность, входят в Казахстан. И звание «казахов» передано киргизскому населению. С реки снята их ревнивая охрана. Раньше здесь, ниже учуга, не разрешалось не только ездить на лодке, но даже искупаться нельзя было. В. Короленко описывает испуг казака-пикетчика, когда он спросил его, можно ли ему покупаться в Урале: «Что это вы, бог с вами! — произнес он с изумлением. — Как можно в реке купаться!»
Возвращался я от Чагана по бывшей Штабной. Памятная улица! Когда я учился в Уральске, на ней именно происходили знаменитые кулачные бои русских с татарами. Реалисты и воспитанники духовного училища являлись всегда зачинщиками этих драк. За ними уже стенка на стенку шли взрослые. Героем русской стенки был казак Егорка Спирин. У татар — красивый, стройный Казя. Помню, не успевал из-за угла показаться Спирин, как раздавался панический крик:
«Спирян килатыр!» (Спирин идет!).
Татары обращались в бегство. Один Казя выдерживал с ним бой. Этот Спирин, как рассказывали мне, погиб в одной из станиц от рук генералов Толстова и Моторного. Спирин начал организовывать по станицам красных казаков: это было при самом начале гражданской войны. На один из митингов в станицу явился из штаба с отрядом Толстов, позднее возглавлявший уральскую Вандею. Митинг был разогнан, причем геройски сопротивлявшийся этому Егор Спирин погиб. Его замыслы соединить казаков с революционной Россией заглохли вместе с его смертью. Как сейчас, вижу его сильную, характерную фигуру, широко шагавшую к месту боя; наш детский герой оказался и героем революции, о которой мы тогда, в детстве, и не думали.
Утром я отправился на базарную площадь. Там я скоро разыскал казаков с низовья, приехавших в город за извозом. Спросил, нет ли здесь каленовских казаков.
— Как не быть. Вот те тагарки (кибитки) каленовцев. Третий день стоят. Да смотри, это сам Марк Карпыч шагает. Може, знаешь его?
Марк Карпович был моим сверстником, одним из близких друзей и сотоварищем по играм. Понятно, с каким волнением я воззрился на шагавшего по площади казака. Его окликнул зычно один из казаков и подозвал ко мне. Молодой мужчина, смуглый, как древний пергамент, с резкими чертами лица, заросшего черными волосами, круто повернулся и подошел к нам. Знакомые лукавые глаза блеснули острой улыбкой й вопросительно остановились на мне.
