Айвен Сандерсон - Карибские сокровища
На задах нашего дома послышались какие-то скребущие звуки. Я прислушался и подумал: «Кто это там возится?» Для мелких летучих мышей, обитающих на чердаке, звуки были слишком громкие, настойчивые. Я зашел за дом, чтобы выяснить, кто там скребется.
На коньке крытой дранкой крыши, вырисовываясь на фоне чистого утреннего неба, стоял на задних лапах зверь с мордой, похожей на клоунскую маску, и наносил в пустоту удары сжатыми кулачками — вылитый боксер, отрабатывающий удар, — при этом он громко сопел. Еще недостаточно рассвело, и я не понял, что это за зверь, но кое-какие догадки у меня были. Я сбегал за самодельной лестницей и влез на крышу. Догадки оправдались — это был цепкохвостый дикобраз (Coendon prehensilis). Однако как же он забрался на крышу, когда рядом с домом не было ни одного дерева? С какой стати это нелюдимое животное при ярком свете оказалось на крыше дома, где жил зоолог, было вообще недоступно моему пониманию.
Если получше разглядеть этого зверька, то можно убедиться, что у природы есть чувство юмора, похожее на наше с вами. Из всех потешных рожиц, смахивающих на мордочку крысы или какого-то другого грызуна, эта самая потешная. Достаточно было бы громадного розового носа и выпученных черных глазок, но ведь зверек еще и выкидывает разные фокусы, точь-в-точь как маленький человечек. Я так его и зову — Лесной Клоун. Он то встает на задние лапки и боксирует, как заправский боксер; то бродит, качаясь, как пьяница; то чихает, потом сердито бормочет что-то себе под нос или вдруг тащит сам себя за хвост, стоя на нем, и, конечно, валится навзничь. Все свои трюки, однако, он демонстрирует с глубочайшей серьезностью, и непременно в заключение по его и без того всегда озадаченной физиономии разливается выражение оскорбленного удивления. Но, несмотря на смехотворную наружность и шутовство, это животное очень хорошо приспособлено к своей стихии, хотя в неволе, как мы заметили, у него не хватает ума, чтобы вытащить собственные иглы из своих «ладошек», — он дожидается, пока они, вызвав болезненные гноящиеся язвы, не вывалятся сами собой.
Я вызвал «всех наверх», и мы изловили гостя. Он был помещен в прочную клетку, два дня бегал по ней трусцой, поглощая неимоверное количество орехов и фруктов, а потом всего за два часа прогрыз дыру почти в целый фут диаметром и вернулся в родные джунгли — возможно, чтобы сообщить своим собратьям, какие все-таки недотепы эти люди.
Ящики для снаряжения были сколочены. Мы упаковали все свои пожитки, а то, что не было нужно для работы в лесу, было отправлено на склад в Парамарибо. Закончены зарисовки, приведены в порядок записи, последних пойманных лягушек мы выпустили на волю. Я сидел и глядел на великие зеленые джунгли: молчаливые, притихшие под знойными лучами солнца, они уходили к горизонту зелеными волнами, громоздились валами буйной зелени. В мечтах я унесся далеко за горизонт, в бесконечность зеленых волн, в бескрайнее зеленое море — на сотни и сотни миль. Я был счастлив. Передо мной простиралось нечто осязаемое, реальное, живое, неподвластное человеку, быть может, до скончания веков неприступное для человеческой цивилизации. Какая-то странная птица монотонно кричала в лесу — какой знакомый голос! Он звенел, навсегда связанный с памятью о днях, проведенных у великих рек и малых речушек, о высоких сводах лесных соборов, о душистых купах водяных цветов. Он нес в себе что-то близкое к истинному покою.
Был полдень, и лес купался в ослепительных лучах солнца. Мухи сновали в неподвижном воздухе, какое-то варево кипело, булькая, на кухне — в маленькой, крытой пальмовыми листьями хижине, притулившейся на краю вырубки. В такие часы в тропическом лесу на высоту фута четыре над землей расстилается тишина. Поэтому мы все разом встрепенулись, услышав вдалеке скрип и дребезжание, возвещавшие о прибытии вагонетки с нашей еженедельной почтой. Мы ждали, прислушиваясь; стук колес приближался. С глубокой печалью мы встали из-за стола и пошли встречать почту.
Как мы и опасались, пришло письмо — ненавистная рука цивилизации дотянулась сюда, в чистую прелесть дикой природы. Это был безапелляционный вызов; обернутый в жалкий клочок бумаги, он пересекал нашу истинную жизнь, как перекресток — дорогу, внезапно отзывая нас обратно, в тот организованный сумасшедший дом, в котором, не сомневаюсь, нам суждено жить — ведь мы сами его устроили.
[1] Terra firme (лат.) — «твердая земля». (Примеч. пер.)
