Иван Басаргин - В горах Тигровых
Тяжко было и на душе у Андрея. Почему такое сказала Софка? Ведь зря она не сказала бы? Значит, что-то было у Вари? А что?
Софка собрала в узел свою лопотину, уходила на пост. Сплевывая кровь, шипела:
— Всем отомщу! За жизнь свою паскудную — отомщу!
— За что мстить-то, ить выручили тебя мужики, убил бы Ларька, — говорил Лаврентий — Иди, не злобись. Скажи спасибо Аниске и Андрею, быть бы убийству.
Пришла ночь. Пришла неспешная, чтобы залить своей чернотой бухту святой княгини Ольги, обволочь туманами вершины сопок, хохотнуть филином, рыкнуть тигром, простонать сонной чайкой на бухту, прозвенеть соловьем.
Андрей стоял на берегу речки, смотрел на темную гряду сопок, которая глыбастыми волнами расползалась от моря, мешалась со звездами. Страшные слеша сказала Софка. Может быть, отомстила за свой стонливый крик, который так и застыл в травах земли пермяцкой. Давнишний крик, но он слышен и сейчас: "Андре-е-ей, не уходи!"
— Ну, чего закручинился, паря? — тронул за рукав Аниска — Баба в злобе всякое может наговорить. Забудь. Чиста твоя Варька. Лучше твоей Варьки никого нет, я те говорю.
— Может, и нет…
— Но ежли нет, то чего же нудиться. Слышали только мы двое, а Аниска могет держать язык за зубами, паря.
— Спасибо, Аниска, иди спи, я еще повечеряю.
Евдоким, только он мог совратить Варю. И тут же наплыли глаза Евдокима: жадные, блудливые, злые. Нет, тогда почему же согласился Евдоким спасти Андрея и друзей? Варя просила. Ага, убить Андрея, вернуть назад Варю. Может быть, он, когда сплавлял их на лодке, и не думал убивать Андрея. Позже его душу захлестнула петля-удавка. Решился. Андрей Мертв, Варе ничего не останется, как вернуться к Евдокиму. Что только не делает с людьми любовь. Варя умолила Евдокима спасти Андрея…
— Степа, а ты побил бы меня, ежли бы я с матросиком спуталась, — слышит Андрей голос Любки.
— Убил бы, а не токмо побил бы.
— Знать, любишь. Сибирские ветры нас повенчали, а разведут эти, у могилы, — слышно, как целует Степана Любка.
— Снежным было наше венчание. Снег был чист, такой же должна быть жисть каждого.
— Ларька не любит Софку, а ить робил? Тожить на снегу венчались. Пошто он ее побил?
— Это надо спросить его. Спи, завтра снова работать. — Завтра снова работать, — тихо проговорил Андрей. К нему подошла Варя, ей тоже не спалось, спросила:
— А ты смог меня так побить, ежли бы… Андрей вздрогнул, напрягся.
— За что же тебя бить-то? Столько маеты вместях приняли, спасала нас, не предала… Ить так? — круто повернулся Андрей.
— Может, так, а может быть, нет, — вырвалось у Вари. Андрей подался назад.
— Не боись, ты мой единственный. Не предавала я тебя, — зачастила Варя, так она быстро никогда не говорила — Теперь Ларька нам родня. Но знай, Андрей, Ларька будет похуже Фомы. Фома будто стал добрее, а этот тебе за Софку отомстит. Зачем встревал? Ударил его. Галька тоже тебе будет врагом. Тугоносая она, злюка, — начала уводить разговор в сторону Варя — Пошли спать.
Андрею не спалось. Он плечом чувствовал, что и Варя не спит, хоти дышала ровйо, как будто спокойно, здесь не так.
Андрей не мигая смотрел в подволок палатки, через малюсенькую дырочку заглядывала звездочка. Спросить бы ее, может быть, она что-то рассказала?..
8
В тайге заполыхала зелень, щедрая, клейкая. Она затопила все сопки, распадки, волнуется от ветра. А в этой зелени идет своя жизнь. Пичуги перестали щебетать, сидят на гнездах. У зверей тоже забот немало: сохранить бы своих зверят от хищников. И у хищников зверята, их надо кормить, им надо жить. Идет борьба: Слабые погибают, сильные выживают.
С подсиненного неба плескало свои лучи солнце. От земли, как от банной каменки, шел пар. Земля млела в этой парильне и гнала травы в рост, хлеба в колос. Пермяки чуть свет бегали на пашни, чтобы потрогать руками темные всходы. Должен родиться хлеб, всходы тучные, всходы густые. Труды не должны пропасть даром. Трудная земля, но она послала радость.
Гладили, стряхивая со стрелок колосьев росу, и там, где притрагивалась рука пахаря, спадала роса, — зелень становилась еще темнее, сочнее.
— Живем, пари, — шумел Аниска, такой он уж радостный человек, — поедим своего хлеба, пивка попьем. Вона ячмень-то как прет, удержу нету. Ажно Слышно, как шуршат колосья, зерно соком наливается.
— Живем! — орал Воров, ворошил свою бородищу, давился в заливистом смехе, росистом и Добром.
— Надо думать, пудиков по двести должны взять с десятины. Эвона какая пшеница, такой отродясь не видал. Сыты будем, — радовался и большак, трогая хлеба — Пошли! Бабы кличут — хлебово стынет.
Срубы росли, как грибы после теплого дождя. Вставали рядками. Окнами к солнцу, дверьми к речке, чтобы за водой было ближе бегать. Дома широкие, прочные, с размахом.
Посредине деревни будет дом большака, рядом дом Андрея, с другой стороны дом Ивана Ворова, Ефима Жданова… И пошло. Зачем колготиться в тесноте? Лесу здесь хватит, хватило бы силы. Должно хватить, если строиться общиной. Всем работы по-за глаза: бабы и дети месили глину, и в тех домах, над которыми уже высилась тесовая крыша, Ефим с Романом били печи. Феодосий с Андреем распиливали плахи, тес. Пятышин руководил плотницкой артелью, Фома с Митяем вывозили срубленный лес. Здесь же матросы. Один на Крестовой, трое в работе. Из-за тигров не стали пускать детей на пост. Матросам тоже решили срубить дома в деревне. На посту несподручно жить бабам.
Дом считался готовым для новоселья, если посредине стояла печь, в проемах — рамы, вместо стекла промасленные холстины, потолок над головами и пол под ногами. Остальное достроится, угоится.
По молчаливому соглашению первым вошел в Свой дом Аниска. Фроська была на сносях. Хотя Ларька было заворчал:
— Пошто Аниске такой почет? Моя Галька тожить брюхата.
— Галька еще подюжит, а почет Аниске такой пото, что он сделал в сто раз больше, чем ты, лодырь.
И конечно, Аниска, свойский человек, забрал в свой дом всех детей, че им мерзнуть на сеновалах. Колготно, шумно, но зато весело.
— Мне ба столько. детей! — похохатывал Аниска — Вот бы зажил! Фрося, ты того и этого, шевелись, до трех десятков старайся.
— Дурачок ты мой, чем кормить будешь?
— Ха, выгоню всех в забоку, и пусть пасутся на черемше. Было бы кого кормить, прокормлю! Аниска еще не ослеп и стрелять не разучился.
Вторым хотели вселить Феодосия, но он сказал: — Я войду последним. Большаку не след забегать вперед. Пусть он в таком деле идет позади и другим дорогу показывает, чтобыть никто пальцем не ткнул, мол, большак о себе радеет.
