Софья Радзиевская - Лесная быль. Рассказы и повести
— А как теперь Мишка… — начал было я и не договорил: жалобный переливчатый крик наполнил весь лес, так что трудно было разобрать, откуда он идёт.
— Он! — крикнул я. — Опять он, слышите? Кто это кричит?
Василий Петрович даже не пошевелился.
— Заяц, — спокойно ответил он. — Заяц, которого поймал филин. Чего ты так испугался?
— Так ведь мы из-за него заблудились. И реку потеряли, и вас нашли, — говорил я, не замечая, что крепко держу Василия Петровича за руку. А он ни капельки на это не рассердился и даже обнял меня за плечи.
— Вот оно что! — проговорил Василий Петрович. когда я всё ему рассказал. — Филин, верно, вцепился когтями в спину зайца, но переломить ему позвоночник не смог. И вытащить когти из заячьей спины тоже не мог. Заяц бежал и кричал, обезумев от боли, и тащил на себе филина. Почему заяц бросился в избушку? Бывает, что дикий зверь прячется от врагов около человека. Вот он и привёз на себе филина в вашу избушку. Заяц кричал, а филин шипел и хлопал крыльями. А почему вы мне этого раньше не рассказали?
— Боялись, — признался я, — что вы будете смеяться. Потому что мы, конечно, знали, что привидений не бывает, а всё-таки… — Тут я остановился. — Мишка, — проговорил я, — Мишка ведь не знает, что кричало. Как ему сейчас страшно в лесу одному. Правда?
— Правда, — медленно и очень тихо ответил Василий Петрович и, с трудом повернувшись, закрыл меня полой своего пальто. — Спи, путешественник.
Но сам он не спал долго, а может быть, и совсем не спал. Я всё время думал о Мишке — как ему одному в лесу страшно. И от этого часто просыпался и видел: Василий Петрович лежит, и глаза у него широко открыты. И мне казалось, что и он думал о том же.
Медведь! Пожар в лесу! Спасены!
К утру я заснул очень крепко и проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Василий Петрович по-прежнему лежал на спине. Ему, должно быть, стало ещё хуже: лицо осунулось, а на щеках выступили яркие красные пятна. Дышал он тяжело и поминутно подкосил ко рту фляжку с водой.
Я, как мог осторожно, развязал его больную ногу, приложил к ней свежие листья подорожника и опять завязал. Василию Петровичу было очень больно, но он терпел и даже похвалил меня.
— Тебе, видно, доктором быть, путешественник, — сказал он почти весело. — А теперь отправляйся на добычу. Поищи для разнообразия грибов вон там, в низинке. Неси все, какие найдёшь. Многие грибы ошибочно считают поганками, а они очень вкусные.
Перейдя полянку, я спустился в глубокий овраг. Громадные осины и берёзы росли на самом дне его и так переплелись в вышине ветвями, что внизу и днём было сумрачно. На земле лежали истлевшие толстые стволы, а в их трухе ярко желтели и розовели какие-то мясистые маленькие кустики, очень похожие на кораллы. Я полюбовался ими, снял рубашку и разложил на земле.
— Покажу Василию Петровичу, но уж есть их, наверное, нельзя. И вот этот — тоже. Какой вырос! — Это я положил на рубашку гриб-дождевик, белый, нежный, величиной с детскую голову. Заодно нашлось тут же штук десять красных подосиновиков. Эти, кажется, годятся на похлёбку.
Я подобрал концы рубашки и быстро выбрался наверх. В кустах, окружавших нашу полянку, кто-то зашевелился, хрустнула ветка…
— Мишка! — воскликнул я радостно. — Неужели… — я быстро выскочил из кустов и вдруг остановился: на полянке стоял громадный медведь. Он как бы в удивлении покачивал головой и посматривал то на меня, то на лежавшего на земле Василия Петровича. Затем неторопливо повернулся к Василию Петровичу.
— Нет! — крикнул я и кинулся вперёд, загородил Василия Петровича и остановился так, прижимая к груди узелок с грибами.
— Стой спокойно, — услышал я за спиной тихий голос. — Не шевелись, не дыши, он не тронет. Только не шевелись!
На полянке стало очень тихо. Медведь всё покачивал головой. Я даже не мог бы сказать — боялся я или нет, так во мне всё замерло.
Медведь ещё посмотрел на меня, точно что-то соображая, затем взялся зубами за кончик рубашки, которую я прижимал к груди, и дёрнул. Рубашка упала на землю и развернулась. Белый шар — дождевик — выкатился из неё. Медведь посмотрел на него, медленно, поднял лапу и вдруг с такой силой опустил её на белый мячик, что брызги гриба ударили мне в лицо. Затем, ступая так бесшумно, словно его огромное тело вовсе ничего не весило, медведь повернулся и исчез в кустах.
Тогда я вдруг пошатнулся, сел на землю, закрыл лицо руками и заплакал.
— Я думал, я думал, он будет вас есть живого. По кусочкам, — говорил я и плакал, даже не стараясь сдержаться.
Василий Петрович протянул руку и, взяв лежавшую на земле кобуру, засунул в неё револьвер и долго возился с застёжкой.
— Ладно, — сказал он наконец. — Довольно! Ты, брат, настоящий мужчина, вот что я тебе скажу. А теперь — показывай, что ты такое притащил, чем даже медведь заинтересовался. Но сначала разведи костёр. Это на случай, если ему вздумается вернуться.
Я вытер глаза.
— Вы только Мишке не рассказывайте, что я плакал, — попросил я. — Потому что я ведь совсем немножко, даже почти не плакал, правда?
— Я и не заметил, — равнодушно отозвался Василий Петрович. — Чего же мне и рассказывать? Вот как ты меня от медведя загородил, это я заметил. А ещё ты знаешь, что случилось?
— Что?
— Нарыв у меня на подошве лопнул. От страха, должно быть. Я ногой опёрся о пенёк, готовился стрелять, если медведь за тебя примется. Ну, показывай же, что ты там принёс?
Я совсем уже оправился и с гордостью принялся собирать с земли свои рассыпанные сокровища.
— Замечательно! — воскликнул Василий Петрович. — И все эти твои разноцветные кораллы, как ты их называешь, — очень даже съедобные грибы. Это булавницы. Сажай их в котелок вместе с подосиновиками, у меня ещё кусочек сала остался. Сыты будем. Дождевик, который медведю не понравился, жарить можно, пока он совсем молодой, белый внутри, А к реке пока не ходи — кто его знает, ушёл он или ещё около нас шатается. Стреляю я метко, но всё-таки против медведя револьвер — оружие ненадёжное. Правда, это был не стервятник, тот бы так мирно не ушёл. А всё-таки осторожность не мешает.
Никогда ещё Василий Петрович так много не говорил. Мне показалось, что он нарочно старается меня отвлечь от мыслей о том, что мы пережили, и успокоить. А сам он, видно, был не очень спокоен: за целый день не разрешил мне ни разу уйти с полянки и даже близко подходить к кустам. Грибной похлёбкой с сухарями мы были сыты целый день, а сушняку на костёр я набрал столько, что должно было хватить и на ночь.
— Достань из моего рюкзака тетрадь, — сказал Василий Петрович, когда с едой мы покончили и дров я набрал и уже не знал, чем ещё заняться. — Я буду тебе рассказывать, какие в лесу есть съедобные растения, а ты записывай.
