Борис Дедюхин - Тяжелый круг
Проснулся от неимоверного грохота и криков. Узнаю: война началась, это ведь в воскресенье двадцать второго июня было. Из-за войны наше Дерби отменяется. Мы поначалу восстали всем скопом — чего там отменять, подумаешь — фашист в наш советский огород сунулся! Особенно я шибко пуп надрывал. Но без толку, конечно.
Поехали мы по домам, сами про себя думаем: сейчас поскорее пойдем гада поколотим и вернемся Дерби разыгрывать.
Я уходил на фронт, наказал конюху дяде Грише все время, каждую минуту Балета в порядке держать.
Год проходит, второй, третий, а я все одно про себя думаю: «Ничего, Балет мой не Дерби, так другие призы, для старшего возраста еще будет брать». Но уж в самом конце войны получаю письмо: пал мой Балет от бескормицы и надрывной работы. Расстроился я, а потом меня такая злость взяла, когда узнал, что фашисты свое Дерби проводили как ни в чем не бывало в том, в сорок первом — в Гамбурге, двадцать девятого июня, через неделю после нападения на нас и даже почтовую марку в честь победителя выпустили. У тебя, Олег, эта марка, должно, есть? И в сорок втором, не чуя Сталинграда, снова в Гамбурге двадцать восьмого в воскресенье марку печатают. И в сорок четвертом, как и в сорок третьем, дербистов рисуют и уж по две марки им посвящают. Как сейчас помню: лошадиная голова в круглом дубовом венке. У тебя и эта есть? Ну вот, значит, правда, не забыл я. Сейчас забавно, а тогда я те марки видеть не мог, неужто, думал, они и в сорок пятом скачки и бега устроят. Но только это верно молвится, что и большим ведром Волгу не вычерпаешь: не до Дерби стало немцам в сорок пятом. А когда вышли мы на берег Эльбы, командир полка команду дал: «Шашки в ножны, напоить коней». Конец войне, и если бы не пал мой Балет, я бы, конечно, в Богдашкино вернулся. А так после демобилизации сманил меня дружок, с которым мы лошадей поили из Эльбы, к себе на Карачаевский конезавод.
Стал я работать с верховыми, несколько раз скакал и в призах, но долго не было у меня заветной лошадки, на которой мог бы я прославиться. И как дерева суховерхого не отрастишь, так коня сухопарого не откормишь, — все мечтаниями лишь пробавлялся, пока не уродился наконец на заводе перспективный жеребенок, на нем я и обыграл всех в Москве во время страшенного ливня… Хотя об этом случае вам лучше меня известно, я, например, только недавно узнал, что тогда на ипподроме коваль у меня в конюшне всю ночь был заперт и навешивал подковы моему дербисту аж в два часа… Вишь, как оно, оказывается, дело-то по правде было, а мне всегда казалось, что все я исполнил еще с вечера, как положено, и ночью спал. Ну да ведь мало ли что мне, старому дурню, могло помститься: чем солнце ниже, тем оно больше кажется.
В продолжение всего рассказа Онькин смотрел не на слушателей, а поверх их голов, и не просто смотрел, но, напряженно щурясь, словно бы пытался разглядеть вдали нечто крайне интересное, так что Олег несколько раз невольно сворачивал вбок голову, стараясь проследить за его взглядом, пока не понял, что это просто привычка такая у Онькина, манера общения с людьми, которым он не полностью доверял. Олегу стало ясно, что желанной цели ему не добиться, и, выслушав рассказ до конца, он сказал с нескрываемым неудовольствием:
— Да, вас не объегоришь, ничего из вас не выудишь…
— Как? — удивился, а вернее вид такой сделал Онькин и впервые посмотрел прямо в глаза. — Ты, стало быть, объегорить меня хотел, выудить что-то? А я-то, простофилюшка, веду каляк без всякой опаски…
Не был хитрец Онькин хитрецом, если бы «вел каляк без всякой опаски», если бы сразу же не понял, чего хочет от него Олег Николаев. Очень хорошо он это понял, и потому доступ ко всяким тайнам был Олегу закрыт наглухо.
А тайны эти были. Самая жгучая — тактический план Онькина выиграть Дерби, а вернее — не дать его выиграть Амирову.
Суть в том, что Онькин находил славу Амирова дутой и незаслуженной. И когда были оба жокеями, Амиров выступал у нас в стране и за рубежом на более сильных лошадях, а Онькин принужден был всегда за ним гнаться, и сейчас на тренерской работе неравенство условий: у Амирова на конюшне самые классные лошади, и в этом не его, а заводских зоотехников заслуга. Но поди докажи начальству в главке и на заводе: начальству важны итоги, сообразуясь с которыми оно и назначает каждый год Амирова старшим тренером конезавода, когда надо ехать на всесоюзные или международные соревнования. Чтобы восторжествовала справедливость, надо любой ценой посрамить Амирова на Дерби, и нынче как раз выпал такой благословенный случай — так считал Онькин. И он предпринял некоторые весьма серьезные шаги.
Предварительно выпроводив всех конюхов и жокеев (одних отправив отдыхать, другим найдя неотложные поручения), Иван Иванович пригласил к себе в конюшню старшего Милашевского, Андрея Байрамова и Аполлона Фомича. Замкнув половинки дверей крючком, прислушался к тишине и начал надтреснутым голосом:
— Пора снять регалии с этого выскочки.
Байрамов вздернул воронолоснящиеся длинные брови: дескать, удивляюсь!
— Я неясно выражаюсь? — с вызовом спросил Онькин.
— Не пойму, надолго ты собираешься амировские регалии себе повесить?
— Ныне и присно и во веки веков.
— А-а, ну тогда аминь!
Разговор начался не так, как Онькин его замышлял, но разрядил обстановку Аполлон Фомич, понявший Онькина с полуслова:
— Да, кажется, Амиров нынче сызнова прицелился на все призы.
— Совсем изжадобился Николай, — по-своему определил Милашевский.
— А ты не так думаешь? — спросил Онькин Байрамова, и тот ответил:
— Нет. Разве твой четырехлеток не в порядке?
— Игрок в порядке, но Алтая сейчас он не обыграет, подождем до осени.
— Ладно, — после некоторого раздумья согласился Байрамов, — а Дерби? Почему же это Амиров на него прицелился, как ты, Фомич, говоришь? Ведь мой Перстень из трех скачек победил в трех?
Байрамов был самым молодым тренером да к тому же занимался до нынешнего года с терскими и ахалтекинскими породами, впервые с чистокровными дело имел. Он еще зимой на заводе, готовя лошадей, наделал много ошибок, а здесь, на ипподроме, эти ошибки усугубил тем, что подвел лучших скакунов к пику их спортивной формы раньше времени. Перстень, верно, май и июнь скакал беспроигрышно, но последнюю скачку выиграл на пределе сил. Он был, как говорят конники в таких случаях, перетянут, это видели все, не понимал только сам Байрамов.
— Перетренировал, завинтил ты его до последней нарезки раньше времени, вот в чем беда, Андрей Андреевич, — осторожненько, с неприжившимся еще величанием по отчеству сказал Онькин. — Его только на полдистанции хватит.
