Иван Басаргин - В горах Тигровых
— Все шумишь?
— С тобой не шуметь, то заведешь на край света.
— Не на край, а на самый краешек уж завел. Дальше море и море, чужие, страны. А это будет краешек земли русской.
— Не слушай ее, Феодосий. Харитинья отходчива, а мы уже давно отошли, отмякла душа. И самим хочется еще разок повидать новую землю, — заговорили бабы.
— И верно? хочется.
— Повадится собака за возом бегать — не отвадишь.
— Все будет ладно.
— Будет ладно. Скоро вы навсегда расставите свои горшки по полочкам, и будет над нами висеть мир и благоденствие. Одного жаль, что нет Беловодского царства. Свое будем строить. Голов не вешать! Гоношите вечерять!
Часть четвертая
В ГОРАХ ТИГРОВЫХ
1
Высокое, горячее солнце зависло над тайгой. Обласканная этим солнцем, среди первозданной тишины дремала бухта Ольга. Это имя дали ей русские моряки. Несколько судов из англо-французской эскадры преследовали русское судно. Пользуясь туманом, судно укрылось в неизвестной им до сих пор бухте. Преследователи потеряли парусник. И так как это случилось в день святой княгини Ольги, русские назвали эту бухту ее именем. В память избавления от врагов они поставили дубовый крест на горе, которую назвали Крестовою. И здесь же осталось четверо матросов, которые в 1854 году построили маленькую казармешку. Это был первый пост, первая постройка на этой земле.
Тишина… Тихо-тихо шелестели волны, так же тихо шептался с тайгой ветерок. Простонет над бухтой чайка и тут же смолкнет, будто крика своего испугается. Подавится тишиной. Рыжие сопки упали на воду, опрокинулись вершинами и любуются собой, свое величие показывают. Но вот дохнул гулевый ветерок, подернулась рябью зеркальная вода, переломились тени. И тут же уснул: лень бежать дальше. Да и зачем бежать, когда здесь так хорошо и уютно. Немота, глушь и томление.
И крикнуть бы, разбудить бы тишину криком:
— Люди-и-и-и-и!
Завопить бы от этой тишины и скуки, ведь люди так или иначе стадные существа и не могут жить в одиночку.
Но кому крикнешь? Кого позовешь? Безлюдье и вековая тишина, Первозданность и забытье.
Вот в косом полете прошла уточка, плюхнулась на воду, крякнула вполголоса, ее тоже тишина придавила.
Вышел на берег изюбр. На крутом лбу уже торчали панты-пеньки. Фыркнул, боднул тишину, начал собирать водоросли на прибойной полосе и смачно жевать. Наелся, не спеша ушел в распадок подремать.
— Люди-и-и-и-и!
Упал на воду орлан-рыболов. Качнулись от его всплеска вершины сопок, растаяли в волнах. Выхватил рыбину из воды, тяжело полетел на сопку. Там сел на крест и начал жадно клевать добычу, рвать мощными лапами.
— Люди-и и-и-и!
Вышел на берег медведь. Потянул в себя воздух. Еще не слинял, космат, взъерошен. Пошел вразвалку по выбросам. Унюхал протухшего осьминога, начал есть. Вкуснота. Долго ел. Затем повалялся на песке и тоже ушел в темные чащи тайги.
— Люди-и и-и и!
Здесь, кажется, нет людей. Никто не отзывается на крик. Не слышно говора и смеха. Но чу! Из-за рыжих дубков Поднялся робкий дым. Барашковой шерстью закудрявился в воздухе. Поплыл над рыжими дубками, над гладью бухты.
Здесь две бухты — это Малая и Большая. А вокруг сопки, которые вплотную подошли к берегу, теснят его.
Дым потревожил уточку, поднял на крыло чаек. За дубками виднелась казарма. Значит, живы русские матросы. Невельской же боялся, что они погибли. Мол, придут переселенцы, и некому будет их встретить.
Из казармы вышел Лаврентий Кустов, потянулся до хруста в костях, бросил взгляд на бухту, проворчал:
— Боже, какая здесь тишь! И некому ее порушить. Ежли так же тихо в раю, то я супротив рая. Лучше ад, чтобы был грохот и шум.
— Че ворчишь? — вышел следом Дионисий Аввакумов.
— То и ворчу, что обрыдла мне эта тишина, все обрыдло! Ни мы к людям, ни люди к нам. И есть ли они туточки? Год уже мурыжимся, а подмоги нет. Ежли еще год будем стынуть в этом безлюдье, то я утоплюсь к чертовой бабушке! Медведи. Скоро почну рычать по-ихнему.
— Топись. Эко дело. Одним дураком будет меньше. А хошь, то и порычи, и то дело.
Дионисий сел на пень и начал ковырять шилом разбитый ботинок, накладывал заплатки на проношенные места.
— Дело завсегда отводит нудьгу. Пойди рыбы подергай. Красноперка в заливе — ажно бурлит! Аль пошел бы поискал инородцев. Ты ить средь нас заглавный. Но хошь и заглавный, но дурак! Пришли к тебе удэгейцы, а ты и слова не дал сказать, прогнал. Теперича ищи сам, сам проси прощения. А что тебе Бошняк наказывал: "Быть с инородцами в дружбе". А ты? Э, что говорить, нет у нас ни тыла, ни хронта. Отступать ежли придется, то и некуда. Потому не вянькай! Не трави нам души своей нудьгой! — вскипятился Дионисий.
— Русские не отступают! Матросы тем более, они дерутся насмерть!
— Эх ты, Аника-воин, что ж, по-твоему, русские сдали однова Москву, чтобыть поднять руки? Дудки, чтобыть того Наполеона голодом сморить, а потом заморозить. Ить зиму, акромя нас, никто не дюжит.
— Слышал уже. Не однова слышал, снова то же гундосишь. А прогнал я инородцев не зря, по глазам видел, что они шпиены чьи-то!
— Чьи же они могут быть шпиены, ежли живут на своей земле? Еще раз дурак! И вообще, старшой, кончай капуститься. Опустился, оброс, завонял потом. Не дело. Пойду-ка да истоплю баньку. В вид боевой себя приведем. Придут наши, а мы чисто дикари: патлаты, бородаты, провоняли, как росомахи. Стыдобушка!..
— Хватит, Дионисий, надоел ты со своими поучениями! — рыкнул Кустов.
— Могу и не поучать. Но скажу, что телесная чистота, как и душевная, — заглавное дело в нашей жизни. Завтра бой, недруг валит на нас, а как ты предстанешь перед врагом? Вот таким грязным, вонючим? Не позволю, хошь ты и старшой, срамить честь русского матроса! Почнут тыкать на тя пальцем и говорить, что завшивели русские моряки! — поднялся Дионисий.
— Пусть валят. Я готов хоть с чертом драться, но чтобы разломать эту тишь, глушь! Не могу сидеть без дела! — еще больше взъярился Кустов. Но тут же обмяк, прав Дионисий, чешется жесткая щетина на подбородке, форма грязная, ботинки разбиты. Насупил цыганские брови, тряхнул нестриженой шевелюрой.
Грузный и медлительный Дионисий отбросил ботинок, улыбнулся пухлыми губами, проговорил:
— Можно и с чертом, но и с ним надо драться в чистой одежде. Матрос — везде матрос! Потому не срами чести Андреевского флага. Пошел топить баньку. Десятый год службу тянешь, а порядков не знаешь, — Дионисий пыхнул трубкой и ушел.
Из-за дубков вышел Прокоп Саушко. Он сгибался под тяжестью добытой им косули. Бросил к ногам Кустова трофей, светло улыбнулся, сказал:
