История одного филина - Иштван Фекете
Способностью терпеть голод больше других наделены птицы-хищники, и в особенности хищники ночные. Так что филин действительно может обойтись без пищи с неделю, а то и больше, но при этом, конечно, страдает от голода, хотя «по нему и не видно».
Вот так и филину Ху приходилось иногда поститься, но, правда, эти голодовки были не опасны для жизни. Просто агроном не проверял Ферко, а тому некогда было охотиться на воробьев; а в хозяйстве то один ягненок подохнет, то другой, так что — решил Ферко — пусть филин довольствуется бараниной. Однако Ху притрагивался к баранине, да и тогда отщипывал лишь небольшие кусочки.
Об охоте с филином не заходило и речи, а дни шли себе своим чередом, и хищные птицы тем временем вывели птенцов, а те уже готовились вылететь из гнезда.
Однако вчерашний день пришелся на воскресенье, и Ферко, увидя нетронутой баранью ногу, которую он бросил Ху четыре дня назад, подозрительно и с немалой тревогой уставился на филина.
— Тьфу, черт косматый! Мало нам своих забот, того гляди, это чучело сдохнет на мою голову!.. А все-таки жалко было бы…
Ферко выбросил из хижины баранью ногу, от которой уже крепко попахивало, и раз начав, навел в жилище Ху порядок, налил ему свежей воды, и после прибег к проверенному методу: устроил засаду в курятнике. За час с небольшим он набил более двух десятков воробьев. Почти все он положил на лед, про запас, а четырех бросил филину. Затаившись у садовой калитки, Ферко видел, с какой жадностью набросился Ху на птиц. Это успокоило его: видно, филин не болен, и он поплелся к дому. По будням Ферко был очень занят, зато в воскресенье он отдыхал, тщательно мылся, после чего долго брился, обстоятельно и неторопливо.
Примерно такой же был распорядок воскресного дня и у агронома, который не меньше Ферко выматывался за неделю.
Так спокойно, с баней, долгим бритьем и завтраком, началось и это воскресенье.
К полудню улица деревни совсем обезлюдела. Неторопливый ветер с полей нес прогретую солнцем тишь, ароматы трав в весеннем цвету и дыхание далеких дубрав, а в селении его встречали дразнящие запахи воскресного жаркого и пряное благоухание садовых цветов.
Стояла пора предобеденного отдыха; над деревней плыло громкое в тишине и нежное воркование голубя, изредка нарушаемое коротким ворчанием собаки, когда озорной малец проводил палкой по доскам забора.
Из труб легко и прямо вздымался голубоватый дымок и, чуть набрав высоты, остывал, стлался к лугу, где уже расцвели кукушкины слезки. Воды ручья лениво ласкали исхлестанный лютыми зимними ветрами берег.
Камыш расправил первые зеленые стрелы молодых побегов, лягушки, рассевшись по кочкам, пригрелись на солнышке, и без удержу трещит дроздовидная камышовка, повторяя свое: «чек-чек-чек… чак-чак-чак… чирик-чирик-чирик…» — а что она этим хочет сказать, могла бы нам пояснить разве что другая камышовка, если б только она на минуту замолкла, не твердила бы то же самое.
Даже под мост заглядывает несколько солнечных лучей, а там в золотистой струе мелькают рыбешки; в углу у балок опоры набираются сил птенцы трясогузки, минует несколько дней, и они покинут гнездо, освободив место следующей кладке. Когда это в точности произойдет, нельзя знать заранее, однако птенцы время от времени уже взмахивают крылышками, проверяя достаточно ли они захватывают воздуха, а взрослые трясогузки одобрительно наблюдают за своим потомством.
Трясогузки забили тревогу, когда однажды утром по балке моста к гнезду начала подбираться Си, змея, глаза которой всегда холодны и не знают жалости, и которая пожирает птенцов. И понапрасну охваченные ужасом родители носились бы в страхе возле самой змеи, оглашая воздух паническими криками, Си этим не остановишь, змея все равно ползла бы медленно и упорно, как злой рок… если бы у моста не ловили рыбу два мальчугана, которым бросилось в глаза необычное поведение птиц, и они заглянули под мост, чтобы узнать, в чем дело.
Трясогузкам повезло, что у ребятишек не было дорогих рыболовных снастей, спиннингов с катушкой и тому подобного: дорогой удочкой не очень-то размахнешься, чтобы стукнуть змею, а вот обыкновенное удилище из лещины для этого очень даже хорошо.
Когда змея была уже совсем близко от гнездышка, и она, наверное, уже облюбовала себе ближайшего оцепеневшего от страха птенца, на нее обрушилась именно такая славная ореховая удочка, после чего Си уже не надо было заботиться о собственном пропитании.
Зато трясогузки смогли и дальше спокойно растить птенцов, а для родителей нет большего счастья… хотя они ничего не имели бы против, если бы окрепшие малыши поскорее освободили гнездо. Но поскольку птенцы не умом, а инстинктом чувствуют, что должны оставить родительский кров, что так велит им извечный закон природы, то взрослые трясогузки — и мы вместе с ними — можем быть спокойны: через несколько дней гнездо опустеет.
Но пока что вся семья еще вместе. И родители без конца снуют взад-вперед: один — под мост, другой — к ручью, и попеременно кормят птенцов. Трясогузки-родители прилетают к гнезду поодиночке и через разные интервалы, но никогда не нарушают строгой очередности кормежки, хотя птенцы всегда одинаково и все разом поднимают головы и одинаково широко разевают клювики, независимо от того, кто должен сейчас получить поживу.
И когда очередной счастливчик заглотит вкусного кузнечика или муху, все пятеро птенцов одинаково — как по команде — закрывают клювики и втягивают головы.
А ручеек той порою мирно журчит и качает тень большой ивы, колеблет ее на волнах, но унести с собой — как ни тщится — не может.
Солнце оказывается почти в зените, когда к мосту через ручей прилетает голенастый аист и опускается на песчаную отмель, а все окрестные лягушки, завидя его и в страхе кувыркаясь через голову, скрываются под водой. Но аисту сейчас нет дела до лягушек, он только что поймал крота и сытно пообедал им. Крот вел себя неосмотрительно. Он рыл землю, подбираясь из глубины все ближе к поверхности, и со стороны казалось, будто бы под зеленым деревом начал действовать крошка-вулкан. Аист сразу заметил место, где земля шевелилась, и в два шага был тут как тут. Теперь оставалось только дождаться, когда крот
