Павел Кренев - Сваня
Кость была сломана чуть повыше срединного сустава. Кровь на этом месте запеклась, почернела, перья белые слиплись.
Она обрезала их по краям перелома, промыла рану перекисью водорода. Лебедь при этом резко задергался, опять зашипел.
— Не кувыркайся ты, дурень, — уговаривал его Герасим, с трудом сдерживая, — лечат ведь.
В качестве шин Минькова хотела использовать металлические пластинки, которые вытащила из сумки.
Но Балясников спросил:
— Может, вот эти подойдут?
Рядом, у плиты, лежали гладко выструганные короткие и узкие дощечки, закругленные с одной стороны вовнутрь.
Клавдия примерила к крылу. Получилось как раз.
— От железа все же холодит, — пояснил Герасим. — А эти из березы и тоже прочные.
— Голова ты, Герасим Степанович, — отдала ему должное фельдшерица.
Она еще какое-то время поработала над раной: пинцетом и крохотными щипчиками выковыряла из нее все лишнее, прилипшее, чем-то еще раз смазала, наложила с двух сторон деревянные брусочки, туго перебинтовала. Лебедь тяжело ворочался в руках Герасима, шумно, со свистом дышал.
— Хорошо, что заражения нет, — сказала она с удовлетворением, — ну и не должно: сейчас холодно, а он в воде, ополаскивался все же. Давно его стрелили-то, как считаешь?
— Откуда мне? — опустил глаза Балясников.
— Живодеры вы, охотники, что сказать, на такую красоту ружье поднять.
Герасим сидел на полу с лебедем в охапке, как торговка на рынке. Вид был растерянный и довольно жалкий.
— Клаша, а заживет у него, как считаешь?
— Должно зажить, если, конечно, сам не помнется.
— Не-е, я его обратно, в курятник…
Клавдия сноровисто одевалась, торопилась, видно, к своему Кольке, досыпать.
— Клаша, а ты заходи, а, — канючливо попросил Герасим, — вдруг чего.
— Зайду, ладно, — сказала Минькова и хлопнула дверью.
5
Первые три дня к нему в дом никто не заявлялся. Хотя Герасиму здорово хотелось обсудить с кем-нибудь создавшиеся дела, поговорить о появившихся новых хлопотах.
Хлопот было достаточно.
Первым делом беспокоило то, что лебедь ничего не ел. С этой проблемой Герасим прямо-таки извелся. Предлагал рубленую картошку, червей, хлебные крошки, мелкую свежую наважку, только-только пойманную в рюжу, еще живую. Лебедь сидел в курятнике нахохлившийся, недвижимый. Безучастно глядел, как перед самым клювом прыгали в миске мелкие рыбки. Герасим не вытерпел, взял одну, попытался всунуть в клюв. Лебедь вяло отвернул голову.
— Ну что дурью-то маешься, — шумел Балясников, крутясь вокруг да около курятника, — силы тебе нужны, помрешь ведь, вредина!
Позвонил Миньковой, спросил: что да как, почему, мол, такое дело? Та объяснила: бывает, реанимационный период, адаптация, пройдет, мол. Слов мудреных набрала… Легче от этого не стало.
Побежал к соседке. Анна Яковлевна была толковой старухой, разбиралась в каких-то травах.
— Помоги, Яковлевна, а! Подохнет, зверюга, жалко…
— Вот что, — посоветовала соседка, — размочи-ко, Герушка, свежий веник да попотчуй, должно понравитца.
И не притронулся. Даже не понюхал. Еще больше втянул шею куда-то в перья, скукожился, да и все.
— Гурман нашелся, — нервничал Герасим.
Вечером в гости пришел Витька Шамбаров, старый кореш. Без особых разговоров перешел к делу: достал из нагрудного кармана новенькой фуфайки «малька», поставил на стол, разделся, придвинул к столу табуретку, сел. Балясников строгал обрубком косы лучину, наставлял самовар. Был он мрачен и неразговорчив.
— Ну дак, присаживайся, что ли, хозяин, — сказал с равнодушностью в голосе, как о чем-то само собой разумеющемся, Шамбаров, откручивая у «малька» «головку».
Герасим зажег пучок лучин, спустил его в самовар, положил сверху пару углей, поставил трубу. Потом молча, привычным движением сграбастал с полки два стопаря, хлопнул их на стол, присел. Молча выпили.
— Ты, говорят, Гера, хозяйством обзавелся, птицу домашнюю завел али что?
Балясников тяжело махнул рукой, уставился в одну точку. Ему, видно, не хотелось выруливать на эту тему. После второй Виктор вытер рукавом губы и вдруг заканючил:
— Гер, показал бы, а, интересно, спасу нету. Это я ж тебе подсказал, что он на озере. Гер, а?..
Балясников не стал упираться. Лебедь волей-неволей вошел в его жизнь, появились проблемы, которые вырастали на душе, как нарывы. Вылечить их можно было только общением с людьми. Шамбаров как раз из тех, с кем можно…
Они присели перед курятником на корточки, и Виктор заприщелкивал языком.
— От ты, надо же красавец!
Лебедь сидел в прежней позе, недвижный, нахохленный. Перед ним, как всегда, лежала миска с наважкой и хлебным мякишем. Шамбаров стал вдруг возмущаться:
— Что ж ты, Гер, его в курятнике-то держишь? Ему же простор требуется, такой птице. Кто же жрать в такой тесноте будет? Ты бы стал?
— Крыло у него заживает. Снова поломать может, если выпустить.
— Связать крылья-то, да и все, вот и не поломает.
Это была идея. Герасим даже улыбнулся.
— Слушай, — сказал он Шамбарову, — ты когда это… — Он звонко щелкнул себя по кадыку. — У тебя мысли светлыи-и, тебе надо каждый день это по маленькой, как минимум, Эйнштейном сделаесся али там Кулибиным.
Шамбаров, довольный, гыкнул, что-то пробурчал. Они прикинули, чем бы лучше связать лебедю крылья. Веревкой нельзя — резать будет. Решили: куском сетки. Герасим сбегал на подволоку. Поковырялся там среди старых, вышедших из строя снастей. Капрон не годится, решил он, больно жесткая нитка, выбрал дырявую пинагорью сетку из обычной бечевы, примерил, какой нужен кусок, отрезал.
Из этого куска они сделали своего рода рубашку, которая плотно прижала крылья к туловищу. Сверху Герасим сшил «рубашку» капроновой ниткой. Получилось, кажется, неплохо. Лебедя после этого поднял на руки и перенес на середку повети. Поставил рядом с кучей клеверного сена. Тот сначала, как обычно, присел, затем вдруг приподнялся, сделал несколько тяжелых, переваливающихся шагов и присел снова, но голову на этот раз не втянул, так и остался сидеть с вытянутой шеей. Герасима это обрадовало: все же лебедь немного ожил. А Шамбаров, заметив перемену в настроении у приятеля, хлопнул в ладоши, засуетился и предложил:
— Гера, продолжим, а, за первые шаги…
Миску с едой вынули из курятника и приставили поближе к виновнику торжества.
Когда сели опять за стол и Виктор опорожнил в стопке остатки «малька», Герасим склонил голову и произнес то, что наболело, что надо было когда-то кому-то высказать.
