Николай Коротеев - По ту сторону костра

Лазарев резко поднялся, застонал от боли в голове. Понял, что встать и выйти ему не под силу. Он сполз на пол и поковылял на четвереньках.

«Придется мне медвежьим способом добираться».

Машинально Трофим взглянул на часы:

«Девять тридцать пять. Утра? Вечера. А число? Двадцать первое. Вчера было двадцатое. Тогда, пожалуй, утро. Ночь прошла. Голова еще болит Отдохну часок — и в путь. Да… Лубянки из коры надо на ладони и колени вырезать. Необходимо даже. Отсюда до дороги — двадцать километров. К полуночи могу добраться. Если километр за час буду проходить. Это пятнадцать с половиной метров в минуту. Осилю?.. Придется».

14

Перекинув поясной ремень по-бурлацки, через грудь, Малинка уже с полчаса тащил за собой волокушу с лежавшим на ней Лазаревым. Тот был без сознания.

Инспектор нашел Трофима километрах в пяти от дороги, на просеке ЛЭП. Обессилевший Лазарев приткнулся к корявой березке.

«Силен, однако, — подумал Пионер Георгиевич, оглядев раны Лазарева. — Другой мог и не выдержать. А этот дышит».

Вид у Лазарева был хуже некуда. Лубянки давно истрепались. Ошметки от них Малинка видел по дороге. И теперь руки и колени Трофима были изодраны в кровь.

«Чего же ждать, тащить его надо», — решил Малинка и смастерил волокушу.

Позади инспектора послышался стон, шевеление. Опустив осторожно волокушу, Малинка подошел к Лазареву.

— Ну, молодец, как дела?

Трофим глядел на инспектора тупыми, затуманенными глазами, потом взгляд его как бы очистился.

— Откуда вы? — спросил он.

— С неба, бедолага, с неба. Дай дух переведу. — И Пионер Георгиевич, сняв мотоциклетный шлем, вытер потный лоб. — Водички хочешь?

— Если есть…

— Фляжечку имеем, поделимся. Пей. Давай, давай, не стесняйся. Вот так. И сами приложимся.

Малинка был чрезвычайно доволен, что Трофим наконец пришел в себя. Инспектор опасался, что перенапряжение сильно скажется на состоянии Лазарева и он не успеет доставить его в больницу. Сам Пионер Георгиевич тоже приустал малость, и ему хотелось чуточку отдохнуть.

— Откуда вы узнали про меня? Сашка рассказал?

— Рассказал, рассказал…

— Вот алмаз. Никуда я его не бросал. — Трофим полез за пазуху и достал видавший виды носовой платок. — В уголке завязан. Как Саша?

— В райцентре твой Саша уже.

— Что с ним?

— Сидит, отдыхает… Лазарев встрепенулся:

— Он не хотел… Оставил он меня — знаю. Только я тоже виноват. Зачем мне понадобилось…

— Я, Трофим, не прокурор, не суд, — строго сказал инспектор. — Взял не свое — отвечай по закону.

После этих слов сознание Лазарева как бы прояснилось окончательно. Он увидел, как Пионер Георгиевич по-простецки — зубами — развязывает узел на платке. Потом взял алмаз двумя пальцами. При косом свете солнца кристалл то вспыхивал, то мерк глазом страшного хищного зверя.

— Вы знаете, товарищ инспектор, — проговорил Трофим, — для нас, работяг, цена одного карата… несравнима с рыночной стоимостью. Для меня алмаз — свой брат, трудяга: бурит, режет, шлифует…

— Ты свои силы побереги, — сказал инспектор, поднимаясь и берясь за волокушу. — Я уже не говорю о том, что и тебя Сашка бросил в беде. Не оставил, а попросту бросил. Предал. А это тоже нарушение, и немалое.

И старший лейтенант потащил волокушу дальше, обходя кочки, — к дороге, до которой еще было далековато.

По ту сторону костра

I

Опираясь на палку, Андрей с трудом взошел на пригорок и остановился перевести дух. Сказывалось месячное лежание на койке.

Теперь осталось спуститься к берегу — и он дома.

Поселок Красная Речка двумя прямыми улицами протянулся по крутояру. Кривые рыжие дорожки в снегу бежали от избы к избе. Андрей отыскал взглядом дом Прокопьева, что стоял у самого обрыва. Он увидел, как от крыльца к сараю прошла Анна.

Андрей сдвинул на затылок ушанку и быстро пошел вниз.

Спуск был крут и накатан. Ноги скользили, заболела раненая стопа. Но Андрей продолжал идти, стиснув зубы.

Он был одиноким путником в этот ранний час и видел: досужие бабы, протопившие печи, прижались носами к потным оконным стеклам.

Андрей знал: его вряд ли жалели. Скорее, смеялись. Конечно! Охотник возвращался из тайги в разгар зимы, возвращался пустой. И он торопливо шел к дому Анны, твердя про себя: «Уж все сразу! Уж все сразу!» Однако где-то в глубине души он надеялся, что Анна поняла его.

Два шага — три визгливых скрипа — под ногами и под палкой. И слова, которые Андрей уже незаметно для себя говорил вслух:

— Уж все сразу.

Анна отгребала снег от двери хлева, потом в сердцах отбросила лопату, открыла дверь. И оглянулась.

Андрей был один на пустынной дороге. Она увидела его, долго смотрела, опустив руки, словно в бессилье.

И медленно, нерешительно или что-то решая, направилась к калитке.

Тогда он пошел еще быстрее, ругая себя, что мог подумать плохо об Анне, о своей Анне. Сердце билось так сильно, будто он пробежал километров десять.

У калитки Анна остановилась. Она не открыла ее, стояла молча, словно не по своей воле подошла сюда, а кто-то подталкивал ее в спину.

Подпрыгивая, стараясь не ступать на больную ногу, Андрей приблизился к плетню:

— Аннушка!

Глаза ее смотрели грустно. Они были большие, серые, как ее пуховый платок, и грустные. В них блеснули слезы. Они накопились у век и, когда ресницы дрогнули, скатились на щеки. Побежали и замерли у трепещущих крыльев тонкого носа.

Андрею стало больно, будто ударили под сердце:

— Аннушка…

Она молчала, не двигалась.

Андрей схватился рукой за жердь и потряс ее зло, безнадежно.

— Ты пойми!

Вздохнув, Анна подняла руку, вытерла слезу и сказала:

— Променял… Слов-то красивых наговорил… Засмеяли меня. — Взгляд ее был спокоен и ясен. Она снова вздохнула: — Дурак.

Потом повернулась и пошла к дому.

II

У костра лежали двое: человек и тигр.

Андрей Крутов взял валежину, положил в огонь. Обуглившиеся ветки обвалились, взметнув столб искр.

Дремавший тигр широко раскрыл глаза. Усы его вздрогнули, пушистые подвижные губы поползли вверх, обнажив свечи клыков.

Тигр зашипел.

— Лежи, дура, — хмуро сказал Андрей. — Что шипишь? Боишься?

Тигр крутнул головой. Ему мешал намордник, крепко завязанный за ушами.

Огонь костра, обитый валежиной, померк. Под выворотнем — корнем свалившегося в бурю кедра — стало сумрачно. Слабый свет пасмурного дня едва пробивался сквозь лапы елей, которыми был завален вход. Время от времени под выворотень залетали тонкие струйки мелкого снега, ложились полосками у щелей.