Джеральд Даррелл - Натуралист на мушке, или групповой портрет с природой
— Ого, милый, вот это сюрприз, — воскликнула Паула. — Теперь у тебя их даже двое.
— Все бы ничего, да выдержит ли бюджет? — серьезно спросил я Джонатана. В ответ он лишь сверкнул глазами.
Остаток дня мы посвятили съемкам с лодкой. Надо сказать, особую сложность представляли съемки не в самой лодке, а задуманный Джонатаном панорамный кадр гавани вместе с виллой Памелы и Диснея и величаво вплывающей в гавань лодкой. Из-за отсутствия рации мы договорились действовать так: Джонатан поднимется на гору и займет командный пост, а я, сидя в лодке в ожидании дальнейших инструкций, буду наблюдать за ним в бинокль. По взмаху его руки, означавшему начало съемки, мы развернем лодку и поплывем в гавань. Маневр этот нам пришлось проделать несколько раз, чтобы иметь гарантии, что кадр удался. Наконец, когда даже Джонатан решил, что хватит, мы сложили оборудование и отправились в мучительно долгий и жаркий обратный путь, мечтая о холодной воде со льдом, чистой одежде и вкусной еде.
Черепахи по-прежнему жили в ванне.
На следующий день произошла еще одна неприятность. Джонатану удалось набрести на одну из вилл, которую занимала мои семья в пору давнего пребывания на Корфу. Дом показался нашему режиссеру весьма фотогеничным, и он решил снять в нем ряд сцен. Обзвонив полгорода, Энн удалось отыскать следы хозяина виллы, жившего в Афинах, и получить его разрешение на съемку внутри и вокруг дома. Правда, попутно выяснилось дополнительное обстоятельство. Дом был сдан в аренду владельцу ночного клуба, чье разрешение на съемку также требовалось получить. Это оказалось делом куда более сложным. Начать с того, что владельцы ночных клубов ведут по преимуществу ночной образ жизни и поэтому днем абсолютно недоступны. Они покидают свои убежища, словно Дракула, только с наступлением темноты и снуют по всему городу, так что встретиться с ними почти так же трудно, как и днем. В конце концов Энн удалось застать его в неком тайнике, но он ни под каким видом не соглашался на наши уговоры. Только после длительной осады он дал себя уговорить, выдвинув в качестве непременного условия собственное присутствие. Он сообщил Энн дату своего приезда и обещал собственноручно открыть нам ворота виллы. Но, увы, это стало очередным испытанием нервной системы Джонатана: день наступил и прошел, а владелец ночного клуба так и не появился.
— Я думаю, следует туда поехать и поснимать пока в саду и на веранде, — резонно предложила Энн. — Возможно, он прибудет завтра.
— Хотелось бы надеяться, — угрюмо заметил Джонатан, — а пока, в ожидании завтрашнего дня, можно поснимать в Потамосе.
Мы отправились в Потамос, очаровательную деревушку, прилепившуюся на склоне холма, с аккуратными разноцветными домиками с верандами на сваях — все было в точности таким же, как и сорок лет назад. Под крышей каждой веранды находилось гнездо ласточки, полное широко разевающих рты птенцов, а под каждым гнездом стоял картонный ящик для сбора птичьего помета, которым щедро и безвозмездно делились с нами птицы. И мне вспомнилась греческая пословица: дом, под крышей которого не живут ласточки, не может считаться домом. При виде изящно подлетающих к гнезду родителей с клювами, битком набитыми насекомыми, которых они всовывали в жадно раскрытые рты своих птенцов, я думал о том, что теперешние ласточки скорее всего пра-пра-пра-пра-пра-правнуки тех, за которыми я наблюдал в детстве. Засняв сцены с ласточками и несколько других кадров, мы возвратились в отель.
Черепахи по-прежнему жили в ванне.
Утро следующего дня было ясным и безоблачным.
Прилетел еще один самолет из Афин, но тот, кого мы ждали, так и не прибыл.
— К черту! — взорвался Джонатан. — Сегодня же отправимся на виллу и снимем все, что нам надо.
Дом был тот самый, который я описал в книге о моем детстве, проведенном на острове Корфу. Назывался он Вилла Белоснежки. Вилла стояла среди огромной и древней оливковой рощи, под сенью гигантской магнолии, белых и розовых цветущих олеандров и вьющейся по веранде виноградной лозы, которая осенью наливалась гроздьями белых, банановидных ягод. Увы, когда мы, проехав по заваленной обломками камней, усеянной выбоинами дороге, подъехали к дому и остановились, я увидел, что вилла уже не была белоснежной. Ее когда-то белые стены потускнели, местами отсырели, кое-где отвалилась штукатурка, а зеленые ставни выцвели от солнца, и краска на них облупилась. Но даже несмотря на то, что дом находился в состоянии упадка, он по-прежнему хранил черты былого аристократизма. Единственное, чего я никак не мог понять, — это как можно было довести столь прекрасный дом до такого плачевного состояния.
Пока распаковывали оборудование, я, взяв за руку Ли, повел ее по заросшему саду, среди оливковых деревьев, и погрузился в ностальгические воспоминания.
Вот здесь находилась веранда, на которой в один из наших бесконечных вечеров мои многочисленные звери устроили содом: удравшие из комнаты сороки напились разлитого на полу вина, а затем буквально разгромили тщательно накрытый к приходу гостей стол, в то время как притаившаяся в засаде под столом грозная чайка по имени Алеко клевала гостей за ноги, когда они пытались сесть за стол. А вот на этой стене жил мой любимый геккон Джеронимо, который однажды в смертельной схватке победил богомола, вдвое превосходившего его размерами. Примерно в сотне ярдов от дома стояла маленькая семейная часовня — одна из тех очаровательных миниатюрных церквушек (которые так часто встречаются в Греции), построенных бог весть когда во славу каких-то малоизвестных святых. Посреди выкрашенной снаружи розовой краской часовенки размером с большую комнату стояли складные сиденья для прихожан, а в глубине над алтарем висела икона богоматери с младенцем. Теперь икона выцвела и потускнела; пол был усыпан толстым слоем прошлогодних листьев, которые набились под дверь, не давая ей закрыться.
Во времена моего детства пол всегда был чисто выметен и застелен дорожками, сиденья блестели, перед иконой богоматери с младенцем горели две негасимые лампады, а внизу стояла ваза со свежими цветами. Теперь же все было пропитано запахом тлена, а цветов и лампад не было и в помине. Помню однажды, возвращаясь поздно вечером из очередной экспедиции за животными, я обнаружил в часовне случайно незапертую дверь. Положив сачок для ловли бабочек и садок для насекомых, я подошел, чтобы закрыть дверь, и остановился, привлеченный неожиданной картиной. Был разгар сезона светлячков. Обычно в часовне была освещена только икона — светло-желтым светом горящих лампадок. Сейчас же внутренность храма была расцвечена десятками живых бело-зеленых фонариков — влетевших в открытые двери светлячков. Они ползали по стульям и стенам, передвигаясь с одного места на другое, словно мерцающие звездочки. Несколько насекомых опустилось на икону, превратившись в сияющую оправу из драгоценных камней. Околдованный дивным и необычным зрелищем, я простоял так очень долго, но потом, боясь, что светлячки погибнут в закрытой часовне, потратил битых полчаса на то, чтобы отловить их сачком и выдворить на улицу. Завершив изгнание светлячков, я подумал о том, что богоматери, должно быть, было жаль расставаться со столь изысканным украшением.
