Карен Бликсен - Из Африки
Спустя два дня в резервации маасаи вспыхнул бунт: мораны рассыпались по стране, убивая торговцев-индусов и сжигая их фактории; в общей сложности было уничтожено более пятидесяти лавок. Сложилась серьезная ситуация, которую властям не хотелось усугублять. На переговоры с маасаи был отправлен лорд Деламер, которому удалось добиться компромисса. Маасаи разрешили самим отобрать триста призывников, а за погромы в резервации на них был наложен штраф. Призывников племя так и не выставило, однако к тому времени подоспело подписание Перемирия, и вопрос был исчерпан сам собой.
Во время всех этих событий кое-кто из крупных маасайских вождей сослужил английским военным полезную службу, посылая молодежь следить за передвижениями немцев в резервации и на границе. Когда война окончилась, власти решили отблагодарить отличившихся. В Англии начеканили медалей, которыми намечалось наградить маасаи; дюжину из этих медалей было поручено вручать Беркли, хорошо знавшему маасаи и их язык.
Поскольку моя ферма граничила с резервацией маасаи, Беркли попросил у меня разрешения организовать церемонию вручения на моей территории. Все это мероприятие заставляло его нервничать, он признавался, что не понимает толком, что от него требуется. Как-то в воскресенье мы вдвоем заехали в заповедник и передали через рядовых маасаи вождям, что в такой-то день на ферме намечен сбор.
В молодости Беркли служил в Девятом уланском полку и, по рассказам, был в нем самым смекалистым молодым офицером. Однако когда мы ехали под вечер обратно на ферму, он принялся развивать свои соображения по поводу специфически военного склада ума, выдававшие убежденного штатского.
Его темность и его светлость
Раздача медалей, по сути своей мероприятие малозначительное, приняла такие масштабы и весомость, что осталась в мировой истории в качестве символа мудрости, дальновидности и такта, проявленных обеими сторонами.
Старики-маасаи стали стекаться, сопровождаемые вереницей сыновей. Усевшись на лужайке и изготовившись ждать, они стали обмениваться комментариями по поводу моих коров, пасшихся поблизости; возможно, их не оставляла призрачная надежда, что в знак признания заслуг будут раздаваться коровы. Беркли заставил их долго ждать, что они восприняли как должное; он распорядился поставить перед домом кресло, чтобы вручать медали сидя.
Когда он, наконец, соизволил появиться, то по контрасту со смуглым сборищем показался совершенно белесым и исключительно светлоглазым. Осанкой и выражением лица он теперь настолько походил на молодого служаку, что я поняла: лицо Беркли способно, среди прочих многочисленных вариантов, выражать и полнейшее отсутствие чувств. За ним следовал Джама, надевший по такому случаю блистательный арабский камзол, расшитый золотом и серебром, купленный недавно с разрешения Беркли; в руках у Джамы была коробка с медалями.
Беркли встал и заговорил; речь его была настолько напориста, а вся маленькая фигурка выражала такую убежденность, что старики поднялись по одному и стояли, не сводя с него глаз. О чем он говорил, я сказать не берусь, поскольку он изъяснялся по-маасайски. У меня создалось впечатление, что он кратко уведомляет маасаи о невероятном благодеянии, объектом которого они внезапно стали, объяснением коему может служить только их беспримерная храбрость. Впрочем, речь произносил Беркли, а по лицам маасаи никогда нельзя ничего прочесть, поэтому содержание могло быть и совершенно иным, мне неведомым.
Закончив речь, он без всякой паузы велел Джаме открыть коробку и стал вынимать медали, величаво оглашая имена маасайских вождей и благосклонно протягивая им награды. Маасаи в гробовом молчании принимали медали в протянутые ладони. Безупречность церемонии объяснялась исключительно тем, что обе стороны были представлены лицами благородного происхождения, с хорошим семейным воспитанием; прошу приверженцев демократии не обижаться.
Медаль — не очень удобная штука для голого мужчины, потому что ему некуда ее прицепить. Старые вожди сжимали свои награды в руках. Через некоторое время ко мне подошел один дряхлый старик, чтобы, протянув ладонь с медалью, осведомиться, что на ней вытеснено. Я, как могла, объяснила ему смысл надписи. На одной стороне серебряного диска красовался британский герб, а на другой — надпись, гласившая: «Великая война за цивилизацию».
Когда я впоследствии рассказывала своим друзьям-англичанам о происшествии с медалями, они обязательно спрашивали:
— Почему на медалях не было профиля короля? Это большая ошибка.
Лично я так не считаю. Мне кажется, что медали и не должны были оказаться слишком привлекательными и что все обошлось удачно. Возможно, что-то в этом роде получим и мы все, когда на небесах нам станут воздавать по заслугам.
Когда Беркли заболел, я как раз собиралась на отдых в Европу. Он был в то время членом законодательного совета колонии, поэтому я отбила ему телеграмму: «Приезжайте заседать в Нгонг. Захватите бутылки». Он ответил мне тоже телеграммой: «Ваша телеграмма — знамение небес. Приезжаю с бутылками». Он приехал на ферму в машине, нагруженной вином, но сам уже не осмеливался к нему прикасаться. Он был очень бледен и непривычно молчалив. У него болело сердце, и он не мог обходиться без Джамы, обученного делать ему уколы; к тому же его терзала тревога: он жил в страхе лишиться фермы. Однако одного его присутствия было, как всегда, достаточно, чтобы превратить мой дом в изысканный, удобный уголок.
— Я дошел до такого состояния, Таня[2], — важно сообщил он мне, — когда могу ездить только в самых лучших машинах, курить только самые качественные сигары, пить вина только самой лучшей выдержки.
Гостя у меня, он признался, что врач рекомендовал ему целый месяц соблюдать постельный режим. Я сказала, что предписание следует выполнить и что лежать в постели он может и в Нгонг. Я была готова отменить свою поездку, чтобы ухаживать за ним; Европа могла бы подождать до следующего года. Он тщательно обдумал мое предложение и ответил:
— Нет, дорогая, не могу. Если бы я так поступил, чтобы доставить вам удовольствие, то на кого ты стал похож?
Я попрощалась с ним с тяжелым сердцем. Проплывая мимо Ламу и Такаунги, где мы с ним могли бы кататься на лодке-дау, я думала о нем. Потом, уже в Париже, я узнала, что он умер. Он упал замертво перед своим домом, выйдя из машины. Похоронили Беркли, согласно его желанию, у него на ферме.
После смерти Беркли страна изменилась. Его друзья почувствовали это незамедлительно, испытав большую печаль, остальные — чуть позже. Вместе с ним пришла к концу целая эпоха в истории колонии. С годами его смерть стала восприниматься как поворотный пункт, и люди привыкли говорить: «При жизни Беркли Коула» или «После смерти Беркли». До его смерти страна оставалась «Счастливыми Охотничьими Угодьями», а после нее стала медленно превращаться в деловое предприятие. С его уходом понизились некоторые стандарты — в частности, стандарт остроумия, что почувствовалось очень скоро, а это в колонии особенно грустно; не устоял и стандарт учтивости: вскоре после его кончины люди стали с легкостью рассказывать друг другу о своих бедах; в жалкое состояние пришел стандарт гуманности.
