Иван Басаргин - Чёрный Дьявол

Набродился. Усталый, остановился на берегу хлопотливой Ямчезы. Решил здесь и заночевать. Развел не спеша костерок, заварил таежного чая с лимонником, напился, посидел, послушал вскрики ночи, а затем прилег на хвойную подстилку и задремал. Слышал сквозь дрему, как дышала, всхлипывала, стонала, словно живая, речушка; ревели изюбры, тихо шепталась тайга. Снился Калиныч, его пес, которого я давно создал в своем воображении. Эти двое часто мне снились, но уже два года я их не видел во сне.

Чу! Громко треснул под ногой зверя сучок, рука легла на ружье. Но я не проснулся. Это уже вышло по привычке. Зверь протрещал чащей, прогремел валежником и камнями — ушел в сопку. Сладко дремалось. Костер едва тлел. Послышались шаги по тропе. Но я не открыл глаз. Человек шел тяжело, запинался. Вот он остановился около меня и густым басом спросил:

— Спишь?

— Сплю.

— Вот и дожил я до того времечка, что можно спать в тайге и не бояться людей, а звери не тронут. У них свои заботы. А ведь было… — не договорил. Пошуровал в костре, подбросил сухих бревен.

Я, сбросив дрему, чуть приоткрыл глаза, спросил:

— Издалека топаете?

— С верховий. Ходил ловушки строить, старые чинил. Мыша нонче много, должен колонок пойти. Поют «петухи»-то, — кивнул в сторону сопок.

— Поют, а че им не петь? — ответил я, все еще не открывая полностью глаз. — Садитесь к огоньку, чай есть, пейте.

— Не откажусь. Но ить к чаю еще чтой-то бы надо. Чай в тайге — главная едома.

Я поднялся и увидел перед собой старика. Он был саженного роста. Лесной великан, лесовик, который, казалось, сейчас вырвет с корнем кедр и опустит его на меня. Ручищи, будто корни выворотня. Широкая бородища лежала на его могучей груди, словно трава на осенних кочках. На глаза нависли кустистые брови, похожие на мхи еловые. Старик снял кепку-блин, из-под нее высыпались кудрявые патлы, белые, белые, как речные туманы.

Я вздрогнул, сжался, будто хотел прыгнуть в холодную воду. Сомнений не было: передо мной стоял Федор Калиныч Козин. Таким нарисовало его мое воображение. Даже невольно покосился на тьму, а нет ли там Черного Дьявола. Тряхнул головой, чтобы отогнать заблудившийся сон. Но увы!..

— Хотел дочапать до трассы, но далековато еще. Заночую у твоего огня. Вместях веселее будет. Не прогонишь?

Я нечленораздельно промычал, чуть подался от костра.

— Чай есть, може хлеб найдется, а на хлеб бы масла, так и сыт буду, — раскатисто захохотал старик, от чего даже качнулся дым в сторону. — С утра не емши. Оголодал.

Слетели остатки сна. Он, Калиныч! Но ведь… Может, все это сон?

— Вы Калиныч? — спросил я.

— Калиныч. А чо?

— Но ведь вы?..

— Умер? Жив я. Это кто-то хотел, чтобыть я умер. Дудки им.

— А вы Шарика знали? Ну, Черного Дьявола?

— Хе, знал ли? Знал. А на кой он вам? Дело давнее, с водой ушло, стоит ли ворошить?

— Расскажите!

— Можно, но ты поначалу накорми, а уж потом и сказ будет. Стали люди забывать старину-то. Раньше, бывалочи, вначале накормят, напоят, а уж потом спрос ведут. Счас наоборот: кто, откель, куда? А есть хочу. Мельчать стали люди, — махнул лапищей Калиныч и начал подвешивать котелок на таган.

Я бросился к котомке, достал хлеб, масло, копченую рыбу, сгущенное молоко, вяленое мясо, чтобы Калиныч напился чаю.

— Домой пойдешь аль кого промышлять будешь? — кивнул Калиныч на гору еды.

— Домой пойду. Свое промыслил. Ешьте!

— Ну, тогда будем есть досыта. Для чего продукт в котомке носить? Ему место в брюхе.

Калиныч ел долго и старательно. Я терпеливо ждал конца неспешной трапезы. Лишь после пятой кружки чаю, с которым он умял полбулки хлеба, рыбу, масло, мясо, тихо икнул и сказал:

— Благодарствую, сыт. Сила ить от нутра идет. Теперича задавай вопросики. Вижу, человек ты таежный, виду не подаешь, а сам будто на шиле сидишь, — снова громко захохотал. — Только для ча все энто?

— Просто я многое слышал от разных людей о Черном Дьяволе, не верю, что такой был пес. Все говорят, что он у вас жил, хочу услышать правду от самого хозяина.

— Хозяевов у него много было. Но не каждый хозяин — друг. Не то слухай. Ночь наша. Ага. Мир — дело дивное. И человек рождается на земле для дива. Вся жисть людская — диво. Шарик — это тоже диво. Мне уже, почитай, восемьдесят годков, видывал на своем веку разных собак, но таких, как Черный Дьявол, не видывал. Редки и такие люди, как Макар Булавин. Но нет уже многих. Каждый свою судьбу нашел, натропил. На Шарика много хотели свалить, но что Дьявол, были среди нас дьяволы пострашнее его. Каждый жил своей судьбой, каждый сгинул по велению судьбы. Вот другорядь топаю я по тропе, рядом со мной топают мои думки, нет, не страшливые, простые, житейские. То, что будет смерть, — я привык, дитя к этому не привыкнет, не поймет, да и не поверит, что может умереть, а мы уже пожили. Им жить, нам умирать. Все житейское. Вспоминаю тех, кто бродил со мной рядом. Кого уже нет. Грустновато. Так бы полыхнулся назад годков на сорок, пятьдесят. Эко глупы были, на мелочи, на ругань свою жисть поменяли, а добра-то и не заметили. А оно ить рядом.

— Значит, Черный Дьявол не сказка? — перебил я Калиныча. Мне было бы интересно послушать о Черном Дьяволе, а не его философию.

— Эхе-хе, знамо — нет. В мои ли годы сказки сказывать.

Калиныч взъерошил свою шевелюру, тронул бороду, пристально посмотрел на меня, тихо заговорил:

— Быль от сказки отличить не трудно. Но и быль порой похожа на сказку. Взять Черного Дьявола, нашу житуху в этих краях, людей, тайгу, зверей — все энто быль и сказка. Разве ж наша тайга не сказка? Где ты видывал такую тайгу? Нет лучше нашей тайги! А разве люди, такие, как Гурин, Макар Булавин, не из сказки вышли? Хошь знать, то бери из нашего края любого человека и делай его сказкой. Безродный тожить сказка, но дюже злая и кровопролитная. Такие на ночь детям не рассказывают. А потом, как здесь все было закручено, не всяк распутает, ежели без ума к энтому подойдет. А уж пес, Черный Дьявол — тот и подавно сказка. Умен и хитер был. Только говорить не умел, а так, казалось, каждое слово понимал. Таки дела…

Огонь сполохами кидался на тьму, как Черный Дьявол на ошалевших от голода волков, выхватывал червленое золото на листве березок, старую медь на кленах, отгонял ночь.

Ночь, костер, Калиныч и где-то рядом тень Черного Дьявола. Тени Безродного, Цыгана и тех, кто сгинул в тайге в безвестности. Не надо быть суеверным, а надо быть просто человеком, который невольно тянется к костру, чуть побаиваясь забытых теней.

Вон и Калиныч чуть скосил глаза на тьму, чесал пятерней заросший затылок, смахивал непрошеную слезу и всего лишь на секунду прервал свое повествование, чтобы послушать, откуда проревел изюбр. Он рассказывал до тех пор, пока над тайгой не занялся розовый, как спелая тыква, рассвет. Брызнуло солнце пьянящим соком, вернуло нам день.