Иван Басаргин - В горах Тигровых
— Ну, вот ты и открылся, Фома Сергеевич — Вышел из-под яра, прыгнул на плот, схватил Фому за грудки, зашипел: — Ну, вот ты и открылся. Утром будем судить!
— Кого, меня? За что? Ведь это я спас всех от голодной смерти!
— Там ты спасал наше дело, здесь ты его губишь. А ежли за убитого поднимут против нас оружье, то как?..5
И только чуть посерело небо, как со стороны долины послышались голоса, гул, топот копыт. Пермяки высыпали на берег. Увидели, что на них шел большой отряд. Впереди на вороном коне скакал тот самый старшина. У всех в руках копья, луки и стрелы. Местные, видно, шли войной на пермяков. Пермяки схватились было за ружья, но Феодосий придержал нетерпеливых:
— Все порешим миром. Фома убил их человека, будем судить сообща.
Местные остановились на расстоянии полета стрелы. Вперед выехал главный. Феодосий с поклоном встретил его. Тот долго говорил что-то по-своему, Аниска перевел коротко: они пришли требовать выкуп за убитого — пять топоров, ружье, десять рублей серебром. Больше, чем пермяки заплатили за всех коней. Не то — война.
— Добро, — согласился Феодосий, — все это мы вам выплатим. Но сначала покажите убитого.
Убитого привезли и положили у ног вожака.
— Ну, Фома, доставай деньгу, неси свое ружье и топоры. Все на кон!
Фома рванулся было, но под суровым взглядом старика сник. Ему развязали руки, он ушел на плот и скоро принес все, что требовали.
— А теперь свершим суд над убивцем. Вы останьтесь, посмотрите, как мы будем судить варнака.
И начался первый суд на новой земле, мужицкий суд, а оттого самый строгий. Выбрали судей, ими стали Феодосий Силов, Сергей Пятышин, Марфа Плетенева, Ефим Жданов. Обвинял — народ. Свидетелем тоже был народ.
Феодосий сказал:
— Мы пришли сюда с миром, а не с войной. Мы пришли сюда за счастьем и волей. Пусть нам будет здесь каждый за друга, за приятеля, а не за врага. Фома убил человека ради коня. Если каждый из нас будет добывать коней так, что получится? Мы перессоримся со всеми людьми, здешними и пришлыми, станем разбойниками. Их тысячи, а нас десятки, они сомнут нас.
Местные слушали речь бородача, удивлялись: чего это он ругает человека, который выплатил все, что они требовали?
— Хвакт налицо. Убит человек. Хорошо, они не стали затевать с нами войну, предложили выкуп за смерть, но другие, могет быть, пойдут войной. Потому надо судить жестоко, судить праведно. За смерть — смерть! Прошу внять разуму и повешать Фому. Да, повешать, потому как Фома человек испорченный и будет впредь убивать людей. Его кровя зовут. Он не сможет жить без убийства. Повешать!
Ахнули пермяки, зашумели чужие, кажется, поняли, что хотят делать эти бородачи.5
— Это как же повешать? — скосоротился Пятышин — Ить свой мужик-то.
— Вот и надо вешать своего, чтобы чужие боялись. Ответствуй, Фома, убивал ли этого человека? — гремел Феодосий.
— Бес попутал, братцы, ослобоните!
— Дело ясное, чуть что — на бога аль на беса кивают люди. Будя, здесь нетути попов, а есть ли боги, беси, того мы не ведаем. Андрей, скажи-ка, есть ли бог и беси? Когда-то ты стоял за них горой.
— Может, есть бог, но нет в его сердце добра. Правильно сказал ты, тятя, вешать надо. Фома заведет нас в пропасть. Власть здесь наша, мужицкая, судить должны еще строже. Вешать.
— Ты, Марфа?
— Вешать!
— Ты, Ефим?
— Вешать. Но пусть он покается перед богом, примет покаяние.
— А перед людьми?
— Ну и перед людьми тожить.
— Братцы, рази то вина, ить я убил нехристя! А? Простите! Не будет больше такого, — завопил Фома, когда понял, что суд не шутейный — Ить я спас вас в Сибири.
— Теперича хочешь нас всех убить. Вона их сколько. Сомнут, и не пикнем… Митяй, что ты скажешь в защиту, ну?
— Хэ, защищать, кого защищать-то? Вешать, и баста.
— Вешать так вешать. А что скажет народ?
— Вешать! — выдохнули пермяки.
— Ну, тогда нечего и совещаться. Объявляю приговор. Суд постановил: Мякинина Фому, сына Сергеева, предать смерти через повешение. Приговор вынес народ, потому и обжалованию не подлежит. Мы сами себе цари. Приговор приводится в исполнение в тот час же.
Аниска сказал, что пришлые люди будут убивать своего человека. Вперед вышел вожак и быстро-быстро заговорил. Он то показывал рукой на Фому, то на пермяков, то на своих людей. Аниска пояснил:
— Он говорит, что они прощают убийцу, он заплатил за смерть ихнего человека. Не надо убивать. Зачем делать две смерти.
— Ладно, у них свой суд, у нас свой, — отрезал Феодосий.
— Простите, люди! — упал на колени Фома — Сергей Аполлоныч, ты всех разумней! Вразуми Феодосия, всех вразуми, что спутался я, позарился на коня.
— Я что… Как народ, так и я. Допрежь убивать человека, надо было бы испросить у меня совета.5
— Ты, Фома Сергеевич, давно путаешь правую ногу с левой, но здесь такого не будет. Ефим, причасти, прими покаяние, будь его душеприказчиком. Был ить христианином. Не боись, Фома, соборуем честь по чести. Дажить крест над могилой поставим.
Фома стоял перед людьми будто оглушенный. Не держали ноги. Глаза полезли из орбит. Потерял разум. Рот пере косило в страхе, когда увидел, что ему роют могилу, прилаживают веревку на суку.
— Ефим Тарасович, время дорого, соборуй! — крикнул Феодосий.
— Чти скитское покаяние. Ну же, чти! Не могешь? Память отшибло? Тогда целуй крест, и делу конец. Я за тя прочту.
Ефим долго читал скитское покаяние, перечислял грехи, которые не подобает делать человеку, сунул крест для целования. Но Фома уже ничего не понимал, он завороженно смотрел на веревку, глуповато улыбался людям, мычал, будто у него отнялась речь. Ждал, что его простят, что это шутка, всего лишь шутка.
— Э, он уже трекнулся. Бог такого и без покаяния примет. Прилаживай петлю! Живо!
Воров дрожащими руками привязывал петлю к суку старого ильма. Судьи подошли к Фоме, взяли его под руки и повели к дереву. Чужаки враз ахнули, загалдели, гурьбой бросились к своим коням, вскочили на их спины и, пиная пятками о бока, умчались в долину. Фома уже не мог передвигать ногами. И дико закричал:
— Сын, помоги! Спаси! Мать, заступись! Девки, не дайте умереть!
Марфа кинула петлю на шею. Ларион взревел, бросился на Марфу, но его тут же сбили с ног, скрутили руки, удержали. Девки побежали на плот, за ними кинулась Василиса. Ларион смотрел на отца, рычал, хватал воздух ртом, как рыба, выброшенная на мель. Рванулся Фома, но Марфа поддала ему под зад, цыкнула:
— Цыц, не крутись! Для твоей жить пользы такое творим.
— Мама-а-а-а! — зайцем заверещал Фома.
