Борис Дедюхин - Тяжелый круг
— Устал, сын?
Не стал скрытничать:
— Ребро за ребро задевает. — Добавил: — Хорошо!
— Ну что же, дай тебе бог здоровья! — пожелал отец тоном совершенно неопределенным.
В апреле начали готовить скакунов к отправке на ипподромы. Саша как-то зашел в денник, подседлывать лошадь, замешкался — стремя оборвалось, а в это время заходят в конюшню двое и продолжают начатый еще на улице разговор.
— Мой тебе совет: не суши мозги, бери в жокеи Байрамку, а Сашка пусть подскакивает. — Это сказал, судя по голосу, начальник конной части завода.
Сашин отец (его узнаешь сразу по шагам — у него есть привычка чуть приостанавливаться, как бы ни спешил, около каждой решетчатой двери лошадиных стойл) ответил не сразу, заглянул прежде в три-четыре денника:
— Всяко я мозговал. Сашка умеет скачку сложить, может быстро принять на дистанции самостоятельное решение, посадка у него идеальная, бесстрашен.
— Чего толковать, — поспешно согласился начальник конной части. — Байрамке до него палкой не докинуть, но ведь это же твой сын, его здоровье тебе дороже, потому я говорю.
— Еще помозгуем.
— Да, время терпит.
Подслушав этот разговор, Саша через несколько дней сказал отцу напрямик:
— Я, папа, без скачек жить не могу, на любых лошадях согласен скакать, лишь бы скакать. А врачи говорят, что сердце у меня крепкое, нервная система хорошая, свертываемость крови отличная.
— А я что? Я — ничего! — ответил отец, и по тону его непонятно было: искренне так считает сам или только Саше уступает. — Через неделю надо быть в Пятигорске.
…Кто знает, что он передумал и на что решился, прежде чем сказать незначительным тоном эту фразу, от которой сердце Саши запрыгало в груди от радости.
Они стояли рядом, такие похожие, под ярким апрельским солнцем, подставив лица горьковатому ветру, тянувшему с полей, — где-то жгли прошлогоднюю стерню.
— Ты прочел мою записку в больнице? — спросил отец. И не было уже в этом голосе прежней угрозы и решимости.
— Да, — так же хрипловато ответил Саша.
Раньше он бы стал прятать взгляд, отворачиваться иль заискивать, наконец отшучиваться, чтобы как-нибудь исподволь добиться своего. Теперь он смотрел ровно перед собой и очень спокойно.
Тополиный пух невесомо и неслышно садился им на плечи, на волосы.
Отец незаметно вздохнул про себя. Сын так незнакомо вытянулся за месяц отсутствия, и в глазах появилось что-то новое: не прежнее ломкое упрямство, а настоящая взрослая твердость. Было ясно, что он не станет больше требовать прав на самостоятельность — он уже самостоятельный, все взвесивший и все выбравший для себя человек.
— Через неделю будем в Пятигорске, — негромко повторил отец.
2
Скачки чистокровных верховых проводятся у нас в нескольких городах, но Пятигорский ипподром один из самых популярных. Остановка электрички называется очень конкретно: «Скачки», — все ясно сразу.
Тренеры и жокеи со своими лошадьми приезжают сюда из разных концов страны на все лето.
Конюшня Милашевским досталась нынче хорошая — от паддока и главного входа недалеко и, однако, в стороне, во втором порядке, под сенью тополей.
Лошадей с завода доставляли в крытых машинах — по две лошади в кузове, а отобрали отец и сын Милашевские для нынешних испытаний ровно тридцать голов. Так что полных два дня ушло на переезд.
Первая забота — как перенесли дорогу лошади.
Фургоны обиты внутри губчатой резиной и рогожей, да ведь мало ли что может случиться на тряской дороге. И непременно случается, не обходится без того, чтобы какая-нибудь нервная двухлетка не зашиблась, чтобы кто-нибудь не оступился, а кого-то сквозняком не прохватило.
Особая тревога — о любимчиках, о тех, на ком надежды нынешнего сезона покоятся и кому раньше всех, второго мая, в главных призах скакать.
Может, в дороге конюхи им особое внимание уделяли или просто повезло, но все фавориты прибыли без единой травмы, даже легким гриппом никто не заболел.
Каждый год Милашевские снимали квартиру на окраине Пятигорска, неподалеку от ипподрома, в огромном доме майора-отставника. Еще нестарые бездетные супруги Зинченко своими руками по кирпичику возвели хоромину с жилым полуподвалом, где, кроме них, обитал еще только дряхлый дед Михаил, отец майора.
Саша все удивлялся, наблюдая, с какой страстью Зинченки, включая деда, усовершенствуют свой чудовищный пустой домино и крошечную при нем усадебку — в курортном городе живут тесно и землю там под застройку раздают чрезвычайно скупо.
Спать Зинченки ложились за полночь, внимательно и молча досмотрев телевизор, а в четыре утра они так же молча копошились уже на усадебке, поливая грядочку картошки, посаженную под вишнями, окапывая единственную яблоню, асфальтируя дорожки или перебирая свой древний, как дед Михаил, автомобиль, на котором они, кажется, так ни разу никуда и не выезжали.
Часов в шесть-семь к Зинченкам начинали вести детей, которых не с кем было оставить, уходя на работу. Детей вели со всей округи — у тети Тони действовал как бы частный детский сад, бесплатный, разумеется.
— Ось тут, пид яблонькой нехай играють, — выпевала она. — Усе подметено, чистенько; Питро, пидь сюды, штанцы поправлю. Яша, попрощайся с мамо, не плачь, она скоро прийдеть за тобой.
Глаза тети Тони светились материнской лаской.
— Да что они, не растут, что ли? — спрашивал Саша, видя, как наполняют двор словно бы все одни и те же малыши.
— Как не растуть? Усе растуть. В школу идуть. Новые растуть. Ось Яшенька у нас станет космонавтом, а Маша — артисткой, да? Будет петь по телевизору: а-а-а, а мы будем слухать, слухать. Сейчас молочка попьем…
К вечеру свежепростиранные трусики, маечки, платьица развешивались на подоткнутой шестом веревке поперек усадебки.
В просторной полуподвальной кухне мать Саши, разгоряченная и веселая, мгновенно припечатывала утюгом все эти крохотные одежки, которые тетя Тоня подбрасывала ей со двора прямо в окно, низко выходившее во двор. Возвращавшимся с работы родителям Петеньки и Машеньки представали накрахмаленными, в полном параде.
Нет, жилось у Зинченко просто замечательно! Какое-то непроходящее чувство новизны охватывало в их доме: и оттого, что он постоянно благоухал свежей краской, и от этих непостижимым образом обновлявшихся посетителей тети Тониного детсада.
Все оставшиеся до мая дни Саша приходил в свою конюшню с особым ревнивым чувством. Имея скромные, как и в прошлые годы, шансы, он решился только побеждать, любой ценой вырывать финиш в каждой скачке. Теперь не просто несколько тысяч болельщиков на трибунах — теперь следить за ним и болеть за него будет Виолетта. Он уверен был, что болеть она будет только за него одного, и представить себе не мог иного. Весь мир теперь сосредоточился в ней, и этот мир Саше предстояло завоевать.
