Борис Рябинин - Рассказы о потерянном друге
…В советской комендатуре после войны были караульные собаки. Обратили внимание на большую, черную, как отлитую из чугуна, в левом ухе метка — № 349. Пес нес службу всегда на одном месте, отличался исключительной свирепостью. Солдаты прозвали его — Ком («Иди»). А почему «Ком»?
Рассказывали, что взяли его на фронте, на исходе войны. Был офицерский пес. Наши захватили немецкий блиндаж. Полковник-немец убит, пес лежит рядом, никого не подпускает. «Я пошел, — рассказывает лейтенант. — Солдаты мне говорят: «Разорвет! Зверь!» Как быть? А пес хорош. Пропадет — жалко. Вспомнил: все офицеры-фашисты ездили с собаками в машинах, скомандовал, подлаживаясь под немецкий говор:
— В машину! Ком!
Пес поднял голову, посмотрел. Поднялся и мимо часового пошел к выходу. Выучка, привычка повиноваться взяли свое. «Немец»! Прыгнул в машину и сел рядом с шофером. Тоже привычка: знает свое место. Поехали, говорю: «Гони быстрей!» А что с ним дальше делать? «Ком» — единственная команда, которой он как-то подчинялся…»
После пса забрали поляки; но у поляков он пробыл недолго — вскоре они вернули его. Думали застрелить, но пожалели. Оказалось, что он порвал в польском пастерунке (отделении полиции) подпоручника (подпоручика). Было это давно, еще при другом коменданте. Прошло довольно изрядно времени, но пес никак не привыкал к людям. Через сколько рук он прошел — нигде не задержался; как жив, неизвестно.
— Забегая вперед, скажу, — продолжала Марина Николаевна. — Через какое-то время пришли из польского пастерунка забрать собаку обратно. Сначала «по праву» (уже утерянному), услышав отказ, предложили любую собаку взамен и тридцать тысяч злотых. Мы отказались. Уже привязались… Посланный ушел. А через некоторое время опять пришел — предложил шестьдесят тысяч злотых. (На эти деньги можно было купить два лучших приемника «суперперфект».) И тогда сказал, что принесет документы, находящиеся в польском пастерунке. Принес. Оказалось, что эта собака — майор собачьей службы, имела пять золотых медалей. Была на Ленинградском фронте, использовалась для переноски секретных документов. Долго работала в гестапо, что делала там, не знали. Кличка — Бонзо…
Итак, «Бонзо № 349» — таковы были его служебные данные, позывные, как говорили в штабе. Бонзо — кличка, 349 — очевидно, порядковый номер, который присваивался после прохождения дрессировки и передачи соответствующему ведомству, части, где ему предстояло нести свою службу.
— Но я забежала вперед… — спохватилась Марина Николаевна, возвращаясь к началу рассказа.
…Представим эту сцену.
«И долго ты будешь так лежать? Давай познакомимся. Ты — Бонзо, а я Марина Николаевна. Запомнил?» — И она протянула руку, чтобы погладить ее; конечно, это была неосторожность с ее стороны, он мгновенно но обернулся, лязгнул зубами и… не укусил. Она убрала руку. «Не хочешь — пожалуйста. Какой же ты нелюдимый. Откуда ты взялся такой?»
— До Бонзо мы не имели ни малейшего представления, даже не предполагали, что у гитлеровцев существовала такая служба собак: доставка особо секретных донесений. Особо секретных! Вы представляете, какой в этом случае должна быть дрессировка, что это значит: недоверчивость — абсолютная, злобность — колоссальная, немыслимая, свыше всякой меры. Но и способность к ориентировке, какое-то сверхчутье, позволяющее вникнуть в суть событий и найти в них свое место, выдержка невообразимая!.. Его привели к нам наши солдаты. Как уж они совладали с ним, известно лишь им и ему, а я до сих пор теряюсь в догадках, как он позволил взять себя на поводок и вести, почему подчинился. Все-таки, наверное, у собак есть что-то, что выше разума. Понимал, что прежняя жизнь кончилась, все рухнуло и ушло в небытие навсегда, а новая… Будет ли она? Впрочем, всякое живое существо, пока оно живо, надеется… И вот, вообразите, что такой пес лежит в вашей комнате, лежит и день, и два. Первое время он почти не поднимался, не пил, не ел, неизвестно, чем и как жил; потом выйдет ненадолго (дверь была открыта), вернется и опять лежит или сидит, отворачивая морду от проходящих. Сбежать никуда не порывался. Тоже понимал, что ли, что бесполезно? Но — это я обнаружила однажды — за всем следит. Он как будто пробуждался от глубокого и страшного сна и открывал для себя новый, незнакомый ему мир.
Сколько можно жить без пищи и питья? Налили перед ним воду. Облизнулся, попробовал языком — и стал пить. Раз стал пить, будет и есть. Я приносила и ставила около него пищу, он сперва даже не смотрел, только слышу: ррр… Потом начал есть. Голод не тетка. Исхудал, кожа да кости. Как не кончился, удивительно. И вдруг однажды поднялся и сам подошел ко мне. Молча. Как автомат какой-то, а не живое существо. Подошел и лег у ног. Я сижу ни жива ни мертва, но вида не подаю. Лег около — уже хорошо. «Что, — говорю, — Бонзо, устал лежать там? Скучно стало одному-то? Да ты лежи, лежи, нам с тобой делить нечего». Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я попалась ему, когда он нес свои сверхсекретные донесения… А он будто понял меня, поднял голову, и вдруг я увидела, что выражение глаз его стало совсем другим. С этого дня он признал меня. Вроде ничего не делала, а — признал. Правду пишут, что собаки чуют человека. Вот так и состоялось наше знакомство…
Да, когда-то Бальзак писал, что собака, находясь в обществе людей, безошибочно определяет того, кто любит собак, и направляется прямехонько к этому человеку. Похоже, так получилось и с Бонзо.
(А мне вспоминается, как мой друг, до войны начальник клуба служебного собаководства Осоавиахима в Свердловске, Сергей Александрович Широкинский, проверял выучку караульных собак в Ульяновске, когда его в июне сорок первого призвали в армию и послали в питомник Приволжского военного округа. Из тридцати трех злобных здоровенных обученных псов только три не пустили его к себе в вольеру, остальные отступили, сразу признав его превосходство. Но там было другое: они инстинктом почувствовали его силу, решимость; здесь — в истории с Бонзо — сработало человеческое тепло, приветливость, искренность чувств.).
Теперь и она стала подходить к нему уже без прежней боязни; но потребовалось еще три месяца, целых три месяца привыкали друг к другу.
— Раз он поел, я спустила его с цепи и сказала по-немецки: «Ком, иди со мной!» И он покорно пошел. Быстро приучился ко мне, не признавая никого больше. Только меня и немножко моего мужа, Николая Евдокимовича, полковника, командира нашей части. С его присутствием еще кой-как мирился, но главное — я. Я! Повсюду ходит за мной, никто не подойди из посторонних, не задержись около меня…
Что припомнилось ему, неотступно звучало в его ушах?
