Джеральд Даррелл - Под пологом пьяного леса
— Прощайте, сеньор, — сказала она, и из ее черных глаз катились большие, тучные слезы. — Счастливого пути вам и сеньоре. Если будет на то божья воля, вы еще вернетесь в Чако.
Грузовик покатил по пыльной дороге, подпрыгивая на ухабах; мы махали на прощание Пауле и ее девушкам, напоминавшим стайку великолепных тропических птиц; они тоже отчаянно махали руками и пронзительными голосами кричали нам вслед:
— Adios![57]
Мы подъехали к аэродрому в ту минуту, когда самолет, словно сверкающая серебристая стрекоза, пошел на посадку. Он исключительно неудачно приземлился и стал выруливать к нам.
— Да, вам достался сумасшедший, — сказал шофер грузовика.
— Сумасшедший? — удивился я. — Кто сумасшедший?
— Летчик, — ответил шофер, презрительно ткнув пальцем в сторону приближавшегося самолета. — Говорят, что он сумасшедший, он еще ни разу не посадил машину, не заставив ее подпрыгнуть, как олень.
Летчик вылез из кабины. Это был коренастый, крепкий поляк с седеющими волосами и мягким, неопределенным выражением лица, чем-то напоминающий Белого рыцаря из книги «Алиса в Зазеркалье». При помощи небольших весов мы определили вес нашего багажа и с ужасом увидели, что он на несколько килограммов превышает максимально допустимую нагрузку самолета.
— Ничего, — улыбаясь, сказал летчик, — я думаю, он вытянет.
Мы уложили в самолет чемоданы, затем втиснулись сами, и шофер взгромоздил мне на колени клетки с живностью. Верхняя клетка пришлась вровень с моей головой. Сара, которая полчаса назад отказалась от бутылки молока, вдруг проголодалась и страшно раскапризничалась, так что пришлось вытащить ее из клетки и посадить на колени Джеки, чтобы она успокоила ее.
Летчик задергал рычаги управления, и, когда мотор взревел, на его лице отобразилась детски радостная улыбка. «Очень трудно», — сказал он и весело расхохотался. Минут пять мы катались по полю в различных направлениях, выбирая достаточно сухую взлетную дорожку. Наконец летчик дал газ, и самолет помчался по траве, качаясь и подпрыгивая. Мы оторвались от земли в самый последний момент и, проскользнув в каких-нибудь шести дюймах над верхушками окаймлявших аэродром деревьев, начали набирать высоту. Пилот вытер рукой лоб.
— Поднялись! — прокричал он мне. — Теперь одна забота — как бы благополучно приземлиться!
Под нами раскинулась бескрайняя равнина, подернутая знойной дымкой. Самолет сделал вираж, выровнялся — и вот мы уже летели над рекой, которая словно отлитыми из металла излучинами уходила к горизонту, терявшемуся в смутном мерцании; там впереди лежал Асунсьон.
ИНТЕРЛЮДИЯ
Я не особенно люблю города и никогда не думал, что вид какого-либо города доставит мне особую радость. Однако на этот раз мы с чувством безграничного удовольствия и облегчения увидели под крылом самолета кварталы Буэнос-Айреса, выделявшиеся большими правильными четырехугольниками, словно блестки в полумраке. В аэропорту я совершил традиционное паломничество к телефонной будке и набрал номер Бебиты.
— Ах, мой мальчик, я так рада, что вы живы-здоровы. Ах, ты и представить себе не можешь, как мы о вас беспокоились. Где вы сейчас? На аэродроме? Приезжайте обедать.
— Мы опять с животными, — мрачно произнес я. — Нам нужно где-нибудь их разместить. Здесь страшно холодно, и, если мы не найдем теплое помещение, они рискуют схватить воспаление легких.
— Ах, ну конечно, вы опять с животными, — ответила Бебита. — Я уже сняла для них маленький домик.
— Домик?
— Ну да, домик, только совсем маленький, в нем, кажется, всего две комнаты. Там есть водопровод, а вот насчет отопления не уверена. Но это в конце концов не важно, зайдите ко мне и возьмите у меня печку.
— Я не сомневаюсь, что этот дом принадлежит одному из твоих друзей.
— Разумеется. Печку ты мне должен будешь скоро вернуть, она принадлежит Мононо, и он умрет без нее.
«Маленький домик» Бебиты состоял из двух просторных комнат, выходящих в небольшой дворик, окруженный высокой стеной. С другой стороны двора находилось еще одно строение, в котором имелась большая раковина. При помощи печки, выкраденной из комнаты мужа Бебиты, мы быстро нагрели помещение, и все животные стали чувствовать себя лучше. Я позвонил Рафаэлю, и он примчался к нам, сверкая очками, с огромным количеством фруктов, мяса и хлеба, изъятыми из кладовки матери. Когда я протестующе заявил, что матери это может не понравиться, Рафаэль ответил, что в противном случае животным пришлось бы голодать, ведь все магазины уже закрыты. Мое возмущение тем, что он ограбил кладовую матери, мгновенно испарилось, и мы с удовольствием принялись пичкать наших любимцев лакомствами, которых они никогда еще не пробовали, — виноградом, грушами, яблоками и вишнями. Затем, оставив их сытыми и в тепле, мы отправились к Бебите, где впервые за много месяцев поели по-человечески. Насытившись не хуже наших животных, мы откинулись на спинки стульев и принялись не спеша потягивать кофе.
— Что вы намерены делать дальше? — спросила Бебита.
— До отплытия парохода остается несколько дней. Попробуем за это время максимально пополнить нашу коллекцию.
— Хотите выехать за город? — спросила Бебита.
— Да, если представится возможность.
— Я спрошу Марию Мерседес, не разрешит ли она вам посетить ее estancia[58].
— А ты думаешь, она разрешит?
— Конечно, — начала Бебита, — ведь она…
— Знаю, она твой друг.
Было условлено, что мы выедем поездом из Буэнос-Айреса в деревню Монастерио, расположенную милях в сорока от столицы. Недалеко от Монастерио находилась Секунда, estancia семьи де Сотос. Там нас будут поджидать Рафаэль и его брат Карлос, которые вызвались помочь нам.
Глава одиннадцатая
ОХОТА НА СТРАУСОВ
Деревня Монастерио находится милях в сорока от Буэнос-Айреса, и мы добирались туда поездом. Когда последние дома столицы остались позади, по обеим сторонам насыпи открылись бескрайние просторы пампы, искрившейся каплями утренней росы. Вдоль железной дороги тянулась широкая полоса вьюнков, яркие синие цветки которых росли так густо, что под ними почти невозможно было разглядеть темные сердцевидные листья.
Монастерио оказался маленьким поселком, напоминающим бутафорские деревни в Голливуде для съемки фильмов о Дальнем Западе. Прямоугольные дома беспорядочно тянулись вдоль грязной улицы, изборожденной глубокими колеями и пестревшей следами лошадиных копыт. На углу располагалась деревенская лавка, она же таверна, заваленная невероятным множеством различных товаров, от сигарет до джина и от мышеловок до ткани цвета хаки. Возле лавки стояли на привязи несколько лошадей, меж тем как их владельцы выпивали внутри и болтали между собой. В основном это были коренастые, плотные мужчины с загорелыми морщинистыми лицами, черными глазами и пожелтевшими от табака викторианскими усами. На них было типичное пеонское снаряжение: заскорузлые черные полусапожки с небольшими шпорами, bombachas — широкие шаровары, нависавшие над полусапожками, словно брюки гольф, похожие на блузы рубашки, обвязанные под воротником цветистыми платками, и небольшие черные шляпы с круглой плоской тульей и узкими, загнутыми спереди полями, державшиеся на голове при помощи эластичной тесьмы, охватывавшей затылок. Широкие кожаные пояса пестрели серебряными венками, звездами и другими украшениями, и с каждого свисал короткий, но очень удобный в обращении нож.
