Праздники, звери и прочие несуразности - Джеральд Даррелл

— О-о-о-о-о. Вы правы, нам нельзя опаздывать.

Урсула проглотила кофе, я заплатил по счету, и мы покинули ресторан. Наш путь пролегал через Сады удовольствия, как их здесь в шутку называют, среди увядших рододендронов, мимо бассейна-лягушатника. А вот и «Павильон».

Когда мы направились в зал, Урсула настояла на том, чтобы взять с собой корзинку.

— А почему не оставить ее в гардеробе? — спросил я. Вещица была, прямо скажем, объемистая.

— Я им не доверяю, — ответила она мрачно. — Они там такое себе позволяют.

Я уж не стал уточнять, дабы в очередной раз не попасть неловкое положение. Мы заняли свои места, а корзинку поставили в ногах.

Постепенно зал заполнила толпа меломанов. Выход ведущего солиста встретили аплодисментами, к которым горячо присоединилась моя спутница. Наклонившись ко мне, она сказала:

— Какой красивый дирижер.

Я не стал ее поправлять. Когда вышел настоящий дирижер, Урсула снова захлопала в ладоши, а затем с глубоким выдохом откинулась на спинку кресла и одарила меня восторженной улыбкой:

— Дорогой, я буду наслаждаться.

Программа состояла из произведений Моцарта, моего любимого композитора. Довольно скоро выяснилось, что имел в виду мой приятель, говоря о ее ужасном воздействии на музыку. Всякий раз, когда наступала короткая пауза между частями, Урсула принималась аплодировать. Все начали возмущаться и ее зашикивать, и я, уже будучи начеку, стал хватать ее за руки всякий раз, когда она вскидывала ладошки, а она со страдальческим выражением лица повторяла:

— Дорогой, простите. Я думала, уже закончилось.

Кажется, после четвертого номера я вдруг почувствовал, что корзинка задвигалась. Сначала я подумал — показалось, но, когда прижал к ней ногу, что-то явственно завибрировало. Я перевел взгляд на Урсулу. Она сидела, смежив очи, и в такт музыке дирижировала указательным пальцем.

— Урсула! — зашептал я.

— Да, дорогой, — отозвалась она, пребывая в трансе.

— Что у вас в корзинке? — спросил я.

Тут она открыла глаза и поглядела на меня.

— А в чем дело? — сказала она, словно защищаясь.

— Там что-то двигается.

— Тише! — раздался вокруг нас хор возмущенных голосов.

— Не может быть, — сказала она. — Только если перестала действовать пилюля.

— Что у вас в корзинке?

— Да ничего. Подарок ко дню рождения.

Она нагнулась, сняла крышку и вытащила белоснежного пекинеса с огромными черными глазищами.

Сказать, что я оторопел, — значит ничего не сказать. Борнмутские меломаны относились к классической музыке более чем серьезно, и последнее, о чем они мечтали и что могли бы позволить, был пес в этой святой обители.

— Ах ты, черт! — воскликнула Урсула, разглядывая довольно симпатичный вздернутый носик пекинеса. — Пилюля перестала действовать.

— Положите его обратно в корзину! — прошипел я.

— Тише! — призывал хор.

Урсула наклонилась, чтобы положить щенка обратно в корзину.

Он зевнул от души, а затем встряхнулся всем телом. От неожиданности она его выронила.

— О-о-о-о! — взвизгнула она. — Уронила! Уронила!

Я цыкнул на нее.

— Тише! — призывал хор.

Я попробовал дотянуться до щенка, но тот, явно обрадовавшись неожиданной свободе, засеменил прочь в частоколе ног.

— Что нам теперь делать? — ужаснулась Урсула.

— Вы, главное, помолчите и предоставьте это мне.

— Тише! — повторял хор.

Я лихорадочно соображал, как мне поймать пекинеса среди десятков ног и при этом не сорвать концерт.

— Придется оставить его в покое, — сказал я. — Когда все разойдутся, я его найду.

— Это невозможно! — вскинулась Урсула. — Бедняжку растопчут или покалечат.

— И как вы предлагаете мне его искать?

— Тише! — призывал хор.

— Непонятно, где он сейчас, под каким сиденьем, у кого в ногах.

— Дорогой, вы просто должны его найти, — умоляла она меня. — Он ведь с ума сойдет от одиночества.

В зале, надо полагать, было около семисот зрителей.

— Хорошо. Я сделаю вид, что иду в туалет.

— Прекрасная мысль. — Урсула просияла. — По-моему, он как раз побежал в этом направлении.

Я пошел между рядами, получая весь набор осклабленных физиономий и приглушенных чертыханий, пока не выбрался в проход. Тут я увидел впереди себя пекинеса. Он присел, как все еще не умеющие поднять лапу щенки, чтобы расписаться на красном ковре. Я подкрался и сцапал его, но тут он издал громкий пронзительный визг, отчетливо различимый даже на фоне гремящей со сцены музыки. Зашуршали зрительские кресла — все с негодованием повернулись в мою сторону. А щенок продолжил отчаянно визжать. Я бесцеремонно сунул его под пиджак и чуть ли не бегом покинул зал.

В гардеробе, по счастью, работала моя знакомая.

— Добрый вечер, — сказал она. — Уже уходите? Вам не понравился концерт?

— Ну что вы… это… особые обстоятельства. — Я достал из-под пиджака пекинеса и протянул ей. — Вы за ним не присмотрите?

— Какой милашка! Но вы же не брали его с собой? В зал с собаками не пускают.

— Я в курсе. Он случайно там оказался. Это щенок моей знакомой. Вы за ним не присмотрите до окончания концерта?

— Конечно. Он такой милашка.

— Только не в зрительном зале.

Оставив щенка на ее попечении, я вернулся и тихо стоял за портьерой, пока оркестр не закончил очередной номер. Тогда я занял свое место.

— Он с вами, дорогой? — спросила меня Урсула.

— Нет, — ответил я. — Я оставил его на попечение моей приятельницы, гардеробщицы.

— Вы уверены, что с ним ничего не случится? — Похоже, она не ждала ничего хорошего, зная, что делают с пекинесами в гардеробе.

— С ним все будет в порядке, — заверил я ее. — Его будут холить и лелеять. Я не понимаю, зачем вы принесли щенка на концерт.

— Это мой подарок. Дорогой, я хотела вас предупредить, но вы так много говорили, что я не могла словечка вставить. Я должна его вручить после концерта.

— Бога ради, не делайте этого впредь. «Павильон» не предназначен для собак. А сейчас давайте расслабимся и послушаем музыку.

— Да, дорогой.

Когда концерт закончился и Урсула, как она выразилась, все галоши отбила, мы забрали щенка, положили в корзинку и направились к выходу вместе с толпой меломанов, оживленно обсуждавших виртуозность Борнмутского симфонического оркестра.

— Дорогой, я просто в восторге. У меня морошки по коже. Что может быть прекраснее Бетховена? — сказала Урсула громко и отчетливо, вися на моем локте, как беспомощная старая дева, и простодушно глядя мне в глаза, а при этом сжимая в руке программку, на которой крупными буквами было написано «Вечер Моцарта».

— Ничего, — согласился я с ней. — А что дальше со щенком?

— Я должна отвезти его к подруге, которая живет на окраине Пула. Ее зовут миссис Голайтли.

— Я нисколько не удивлен. А с какой целью?

— Он ей нужен. Срочно. Гав-гав скончался.

— Кто скончался?

— Ее