Борис Дедюхин - Тяжелый круг
— Я знаю талантливую езду Анатолия Лакса — я видел его в седле с тысяча девятьсот тридцать третьего года, я любил другого интересного спортсмена Чабанова за его способность всегда вступать в борьбу, но честно скажу, что такого жокея, как Николай Насибов, у нас в стране не было ни до революции, ни в наши дни. У Насибова есть особый дар, которым наградила его природа.
Да, чувство лошади — таинство: один сядет, а лошадь не хочет скакать в полную силу, другой возьмет в руки повод — будто подменили коня. Руки и посыл — умение взять от лошади все, на что она способна, — это талант сродни слуху музыканта или видению художника.
Николай выступал на Анилине в компаниях лучших резвачей мира, которыми управляли люди незаурядные, талантливые жокеи. Как можно было их побеждать? Наверное, надо было, чтобы лошадь была чуть посильнее других, а жокей чуть-чуть потерпеливее, поискуснее, посмелее, понаходчивее соперников… В этом трудноуловимом «чуть-чуть» заключено таинство, волшебство бегов и скачек. В моменте полного раскрытия всех возможностей — счастье ипподромной борьбы, как, впрочем, очевидно, в этом же и счастье труда, творчества, спорта…
Каждый год на ипподромы Москвы, Пятигорска, Ростова, Львова и других городов страны приходят двенадцатилетние, четырнадцатилетние школьники. Сначала они просто ухаживают за лошадьми и именуются конмальчиками. Их знания и опыт пока что заключены в четырех строках, которые они шепчут, как молитву, когда чистят лошадь, стоя возле нее на перевернутом ведре:
Крутая холка, ясный полный глаз,Сухие ноги, круглые копыта,Густая щетка, кожа как атлас,А ноздри ветру широко открыты.
А сами мечтают, как выиграют свою первую скачку, непременно — оторванно, в руках, как мастерами станут и положат к запыленным своим стопам сначала Всесоюзное Дерби, потом Триумфальную арку и Лорель…
Как только конмальчики привыкнут к лошадям, их начинают учить ездить верхом — сначала, правда, учат падать: так, чтобы никаких серьезных синяков и шишек не оставалось.
Через годок-другой конмальчик становится ездоком: тут уж у него на беговом круге ипподрома та же красивая форма и те же права, что и у жокеев. Вот только опыт и мастерство, ясное дело, не те. И случается, что проскачет мальчишка несколько раз подряд от места до места последним, и либо тренер его забракует, либо сам он отчается.
Ведь что получается? Перед стартам тебе все, решительно все объяснят и расскажут: что за лошадь у тебя, что за соперники, как надо сложить скачку. Тебе известно все, никаких тайн для тебя нет, осталось только первый приз отхватить и овации трибун сорвать! А сядешь, примешь старт и помчишься, как оглашенный, и что на дорожке произошло, разберешься уже после финишного столба: полторы минуты как один вздох пролетают. И в таких случаях вспоминают про зайца, который знает семь способов плавания, но, попав в воду, ни одного вспомнить не может и топором идет ко дну.
Одно лето, второе, третье — кому сколько понадобится, чтобы одержать сто побед. И как записали в протоколе кругленькую цифру — ты уж жокей! Пусть второй категории, но жокей, а это уже что-то.
Как еще сто раз придешь к финишу первым — разряд повысят, а там, глядишь, и до мастера рукой подать…
А став мастером международной категории, ты начнешь творить на треке чудеса, которых будет так много, что их уж никто и чудесами не станет называть, будет принимать за твою обыкновенную скачку.
И вот когда на соревнованиях в Москве или Пятигорске скачут молодые жокеи — ребята, еще и средней школы не окончившие, например, Юра Владимиров, Саша Пономаренко, Саша Чугуевец, Юра Шавуев, болельщики и специалисты после каждого их красивого выигрыша прикидывают:
— Может, второй Насибов вырастет?
А сами жокеи нянчат в сердцах мечту о лошади, чья кличка навечно соединится с их именем и будет звучать в мире так же заодно, как Анилин — Насибов!
Директор Пятигорского ипподрома Авраам Дзагнеевич Саламов любит повторять:
— Анилин — самая выдающаяся лошадь нашего времени.
Насибов уверяет:
— Это «лошадь века», такая раз в сто лет бывает.
Валерий Пантелеевич Шимширт говорит тоже категорично:
— Да, Анилин неповторим.
Анилин живет сейчас на родном заводе в окружении обожающих его молодых красавиц-лошадей, кушает, сколько захочет и что захочет, без всякой диеты, никуда не спешит, не гонят его, не грузят в жуткие самолеты, вагоны, автофургоны[1]. Для него специально содержится всегда муравчатая левада. Конюхи, и Филипп в их числе, относятся к нему не то что без грубости, но заискивающе. Весной он провожает в далекий путь на ипподромы Москвы, Пятигорска, Ростова своих детишек, напутствует их и желает побед. Осенью встречает — одних хвалит и поздравляет, других журит, третьих жалеет, четвертых прямо в глаза называет бездарями и удивляется, в кого это они удались.
Гиацинт, Титаник, Магнат, Грона, Гран, Эльфаст, Газолин, Газомет, Ленок так похожи на отца и друг на друга, что их даже конюхи иногда путают — имеют они туже вишневую раскраску, те же простодушные мордочки с белыми лысинками, они так же капризны и разборчивы в еде, а самое главное — в них угадывается та же страсть борьбы на скаковой дорожке. И, как знать, может, все-таки кто-нибудь из них повторит славу отца?
Будем ждать. А если дождемся, то уж пусть напишет о них кто-то другой, чье перо тоньше и искуснее и чья любовь к новому крэку будет сильнее, чем любовь к Анилину автора этого доподлиннейшего повествования.
Москва-Пятигорск-Саратов
1973
Тяжелый круг
Глава первая
1
Пахло лекарствами и хлороформом, спиртом и эфиром, но резче, отличимее всего — кипяченым бельем, прямо как в прачечной пахло. Саша снова и снова терял сознание, бредил. Длинных и внятных слов не произносил, только выдыхал горячечно односложные вопросы. Они относились всего-навсего лишь к вони от кипящего в биксах тряпья: врачебных халатов, салфеток да бинтов, но этого никто не знал, никому и в голову не могло прийти, что его такой пустяк заботит.
Главный хирург, когда отец спросил его, каково вообще у Саши состояние, ответил не сразу, словно бы даже прикидывал, стоит ли отвечать. Покосился взглядом на сидевшую у дверей заплаканную Сашину мать, решился:
— Тяжелое… Только вам, отцу, говорю это.
Когда внесли Сашу в приемный покой, сразу же пошло шепотком:
