Джеральд Даррелл - Три билета до Эдвенчер

Я зафиксировал появление на свет уже четырех пип, когда ко мне присоединились два члена судовой команды. Возвращаясь с вахты, они увидели в трюме свет и спустились посмотреть, не случилась ли беда какая. Вполне естественно, их интересовало, с чего это я сижу в два часа ночи на корточках и пялюсь на банку из-под керосина. Я вкратце растолковал им, кто такие пипы, как они совокупляются, как выводят потомство и что я как раз наблюдаю за финальным актом, разыгрывающимся в жестянке из-под керосина. Матросы заглянули в жестянку, и как раз в этот момент еще один детеныш стал выкарабкиваться на свет — это их явно заинтриговало, и они остались понаблюдать. Затем явились еще три члена экипажа — выяснить, с чего это их товарищи тут застряли, а те зашикали на них. Я шепотом разъяснил вновь прибывшим тайну происходящего, и кружок наблюдателей пополнился еще тремя членами.

Теперь мое внимание разделялось между жабами и людьми: мне были в равной мере любопытны и процесс появления на свет Божий первых, и реакция на это последних. Еще бы — здесь, в банке, продираясь сквозь отверстия в материнской коже, боролись за право на существование крохотные плоские существа, а вокруг сидели мы — простые матросы, закаленные суровой прозой морской жизни, не оставившей в их душах места для сантиментов. И вот эти-то люди, у которых каждое слово перемежало с отборнейшими многоэтажными выражениями, чьи интересы (судя по их разговорам) замыкались на пьянках, карточных играх и бабах, — эти отнюдь не утонченные натуры сидели в два часа ночи после утомительной вахты в холодном и неуютном трюме на корточках перед жестянкой и под керосина и с совершенно неправдоподобным изумлением наблюдали за появлением крохотных жабят, боясь проронить хоть слово, а если и говорили, так только шепотом будто в церкви! Какие-нибудь полчаса назад они и слыхом не слыхивали, что есть такая штука — пипа, а теперь переживали за ее крохотных детенышей, как за собственных детей! Они с озабоченным видом следили за тем, как извиваются в своих кармашках детеныши, прежде чем начать выбираться на волю. Потом они смотрели с напряженным беспокойством, как они тужатся и вертятся, прокладывая себе путь наружу и время от времени останавливаясь, чтобы восстановить силенки. Когда путь на волю одного из них — самого слабого — чересчур затянулся, суровые мужчины не на шутку встревожились, а один даже спросил меня сочувственным тоном, нельзя ли помочь ему спичкой. Я ответил, что лапы детеныша тонкие, как ниточки, а тельце нежное, как мыльный пузырь, так что при самых благих намерениях его можно жестоко покалечить. Когда же наконец отстающему удалось выбраться из кармана, раздался всеобщий вздох облегчения, а тот матрос, который вызвался на роль жабьего акушера и предлагал спичку, обратился ко мне с такими словами:

— Каков чертяка! Мал да удал! Не правда ли, сэр? Часы летели незаметно — над серым морем уже занимался рассвет, а мы все еще сидели на корточках, любуясь на жаб. От такого долгого сидения ныла спина и затекли ноги. Наконец все встали и отправились в камбуз выпить чашку чаю. Весть об удивительных жабах мигом распространилась по всему пароходу, и в течение двух следующих дней ко мне в трюм шел бесконечный поток посетителей, жаждавших полюбоваться этим чудом. В какой-то момент вокруг собралась такая толпа, что меня охватил страх, как бы невзначай не опрокинули жестянку; и что бы вы думали? Мне на помощь пришли те пятеро суровых матросов, которые вместе со мною всю ту памятную ночь не отходили от постели (точнее говоря, жестянки) нашей роженицы. В свободное от вахты время они по очереди приходили дежурить возле банки, следя, чтобы жабам не причинили вреда. Носясь как белка в колесе, занятый то чисткой клеток, то кормежкой животных, я слышал, как эти суровые стражи сдерживали толпу:

— Тс-с! Чего топочешь сапожищами! Хочешь напугать их до смерти?

— Да, да, все из мамашиной спины… Вон, видишь дырки? Вот в них-то они и сидели, свернувшись клубочком. Эй, ты, чего толкаешься! Так ведь и банку опрокинуть недолго.

Я совершенно уверен, что этим людям с закаленными сердцами было жаль расставаться с жабами, когда я сошел на берег в Ливерпуле.

Но позволю себе еще раз напомнить, что все это чудо произошло только благодаря усилиям Боба, решившего во что бы то ни стало тщательно прочесать сачком этот, казалось бы, крохотный и пустой проток. Убедившись, что в размякшей преющей листве, устилавшей дно, не прячется больше ни одной жабы, мы таким же манером прочесали другой столь же безжизненный проток. Но небесный покровитель звероловов, видимо, решил, что с нас хватит, так что больше мы не поймали ни одной пипы. Усталые и перемазавшиеся в грязи, мы бережно подхватили нашу драгоценную добычу и вернулись назад, к основному протоку. И что же обнаружилось — оказывается, мы опоздали на целый час! Все это время Айвен, сбившись с ног, носился по берегу, разыскивая нас. Он уже отчаялся искать, думая, что нами уже поужинали ягуары. Мы гордо продемонстрировали наши сокровища, сели в каноэ и отплыли в деревню.

Скажу прямо — немного найдется занятий столь же любопытных, как ремесло зверолова. Правда, будет нелишним напомнить — уже в который раз! — что оно по большей части состоит из многотрудной черновой работы, порою на твою долю выпадает столько неудач и разочарований, что начинаешь думать, не бросить ли это неблагодарное занятие и не выбрать ли себе работенку поспокойнее. Но скрепя сердце выйдешь в очередной раз на ловлю — точь-в-точь как в ту ночь, когда мы поймали пипу — и в твоих руках оказывается любопытнейший экземпляр, о котором ты мечтал месяцами. Немедленно жизнь видится розовом свете, мир снова кажется прекрасным, а все прошлые неудачи и разочарования забываются. Больше даже — ты немедленно решаешь, что никакое другое занятие не могло бы доставить тебе такого же удовольствия и радости, как ремесло зверолова, и не можешь иначе как с сочувственной усмешкой на лице думать о представителях всех других профессий и ремесел. Когда счастье струится по твоим жилам, ты готов простить не только друзей за обиды и ошибки, но и всю ту родню, которая тычет в тебя пальцем.

…Мы плыли в деревню по безмолвным протокам. Черная вода столь сказочно мерцала отраженными в ней звездами, что нам казалось, будто мы перепутали, где верх, а где низ, и мы плывем в бескрайнем космосе среди светил. Из тростников доносилось фырканье кайманов, к поверхности воды поднимались какие-то странные рыбы и хватали бледных мотыльков, мириадами плывших вниз по течению. А на дне каноэ, распластавшись в банках, лежали амфибии, доставившие нам столько радости в этот вечер. Каждые несколько минут мы заглядывали вниз и довольно улыбались. Казалось бы, что за странность — радоваться поимке невероятно уродливой жабы? А зверолов счастлив! И из таких мелких радостей состоит святая святых его жизни.

Глава девятая

Про древесного дикобраза и благочестивого муравьеда

Минуло совсем немного времени с тех пор, как мы обжили индейскую хижину в краю ручьев, а она уже в результате бурной деятельности превратилась в сплошной зверинец. По двору невозможно было пройти, чтобы не наступить на обезьянку. Тут были и капуцины, и саймири, и мармозетки, и паки. Чтобы они не очень-то путались под ногами, мы привязывали их к колышкам. Интерьер хижины был заполнен сооруженными на скорую руку клетками; одних из них, прицокивая, бегали взад-вперед агути на своих ножках, похожих на оленьи; в других фыркали, словно поросята, броненосцы; тут и кайманы, и игуаны, и анаконды, и даже пара маргаев — маленьких лесных кошек с красивой пятнистой шкурой. В специальном ящике с маркировкой «ОПАСНО!» обитали три куфии, едва ли не самые ядовитые змеи во всей Южной Америке. Со стен хижины рядами свисали мешки с лягушками, жабами, мелкими ящерицами и змеями. Были у нас и блестящие колибри, со стрекозиным дрожанием порхавшие вокруг кормушек, куда им наливали нектар, и попугаи макао, одетые в яркие, кричащие наряды, точно на карнавале; они переговаривались между собою басистыми голосами, к которым примешивались квохчущие и повизгивающие голоса попугаев помельче; были в нашей коллекции и солнечные цапли в оперении осенних тонов. Когда они расправляли крылья, на них вырисовывался странный узор в виде глаза. В общем, красота, конечно, неописуемая, но хлопот с этим зверинцем полон рот. И если уж признаться, мы чувствовали, что достигли той степени насыщенности, когда отправляться за новыми «экземплярами» уже просто не хочется. А раз так — сматывай удочки, вернее сети и прочие снасти, пакуй пожитки и переправляй животных в базовый лагерь. По правде говоря, ни я, ни Боб не горели желанием немедленно покинуть край ручьев, потому что сознавали, что совершить еще одну дальнюю экспедицию перед окончательным отъездом из Гвианы нам уже не успеть. Здешний школьный учитель — наш добрый гений, неустанно трудившийся над пополнением нашей коллекции — посоветовал нам «под занавес» съездить в одно отдаленное индейское поселение, где, как он уверял, можно будет раздобыть немало интересных экземпляров. Что ж, мы с Бобом решили — попытаем-ка счастья, съездим туда, куда советуют, — а потом уже окончательно упакуемся и вернемся в Джорджтаун.