Пётр Столпянский - Старый Петербург: Адмиралтейский остров: Сад трудящихся
Первое разноречие этих двух описаний — у Богданова Гостиный двор назван каменным, а во втором описании — деревянным, смягчается тем указанием, что постройка была и не каменная и не деревянная, а мазанковая. Из сохранившегося плана видно, что этот Мытный или Гостиный двор представлял четыреугольное или пятиугольное здание, так как передний фас, обращенный к Мойке, не был параллелен заднему. На переднем фасе, в середине его, было нечто походящее на башню и выступающее за линию фасада; по всей вероятности, эта срединная часть здания предназначалась Петром Великим для помещения магистрата и была украшена или было только намерение и ее украсить любимым Петром Великим «шпицом с часами». Внутри здания был обширный двор. Главная цель этой постройки очевидна: уничтожить Морской рынок и перевести всех торговцев этого последнего в построенный Мытный двор. Но это предположение так и осталось предположением; может быть, торговцы Морского рынка не могли по дороговизне занять новые помещения, а может быть, торговцы галантерейным и другим «хорошим и богатым» товаром, как указывает Богданов, составили торговцам съестными припасами такую конкуренцию, что последние должны были остаться на прежнем месте. По крайней мере в 1734 году[211]«Морской ряд, который был на лугу, против зпмнего дому, был переведен в рощу, на месте нынешнего Государственного Банка, то-есть, где ныне имеется». В следующем 1735 году было дано поручение[212] «главной полицмейстерской канцелярии приискать место для перевода в С.-Петербурге мясного и рыбного ряда с Адмиралтейской стороны за переведенские слободки». Мясной ряд (на плане № 16) существовал приблизительно с 1713 года; по крайней мере 18 сентября этого года[213] «разных городов мясники Максим Евстифеев, Борис Григорьев, Федор Иванов с товарищами били челом великому государю, что они живут в С.-Петербурге и на Адмиралтейской стороне промышшляют — торгуют мясным промыслом, а ныне по его императорского великого государя указу им скотины бить и продавать не велено, а они до того указу купили скотины многое число, одолжаясь великими долгами, которая по покупке и пригнана в Санкт-Петербург из дальних городов и что покупная скотина добрая. здоровая и падежу в той скотине нет и просят, чтоб им поволено было скотину бить и продавать всяких чинов людям попрежнему, дабы им оттого в конец не разориться и государевых податей не отбыть и ту скотину их для верности свидетельствовать, кому великий государь укажет». На это жалобное прошение мясников последовало согласие. Вышеуказанный перевод мясных и рыбных рядов (№ 17 нашего плана) не состоялся, так как они сгорели в пожаре 1735 года; после пожара не последовало разрешения на восстановление этих рядов, затем они были открыты на Сенной. Но торговля рыбою с барок в этой местности продолжалась еще долгое время. Одна из таких барок стояла у Полицмейстерского моста, и в ней продавались в 1788 году живые стерляди, цена которых была следующая[214]: за 8-вершковую стерлядь платили 60 к., 9-вершковую — 90 к., 10-вершковую — 2 рубля, 11-вершковую — 3 рубля, 111/2-вершковую — 4 рубля, 12-вершковую — 7 рублей, 13-вершковую — 10 рублей и аршинную — 35 рублей. Рыбные садки были выведены с Мойки вследствие постановления городской думы от 12 ноября 1865 года[215].
Петр Великий, построив Гостиный двор, перестал обращать на него внимание, но императрица Екатерина I почему-то очень заботилась и о Гостином дворе и о Морском рынке: 4 мая 1725 года[216] поручено было составить сметы на мощеные у Морского рынка на Адмиралтейской стороне, а через неделю. 8 мая, было объявлено полицмейстером Петербурга Девьером высочайшее повеление о мощении местности у рынка на Адмиралтейской стороне между Морскими на Невском проспекте, с назначением в работу каторжных[217]. В конце же 1725 года, 23 октября[218], было отдано приказание об устройстве на Морском рынке двух столбов для публичного наказания, и здесь же был казнен малолетний солдатский сын Аристов за произведенный им поджог.
«Сей Гостиный или Мытный двор, — пишет Богданов[219], — в 1736 году, загоревшись внутри, весь сгорел и от оного пожара развалился, понеже оной строен был весьма стенами тонко, потолки, двери и затворы были деревянные и, не стерпя сильного огня, распался, а напоследки и остатки разобрали».
Место пожарища оставалось незастроенным в течение 19 лет, вплоть до 1755 года, когда здесь, точно волшебством, появился деревянный дворец Елизаветы Петровны. Если бы у нас не сохранилось вполне документальных данных о постройке на Мойке у нынешнего Полицейского моста, на месте пожарища, деревянного зимнего дворца Елизаветы Петровны и об этой постройке свидетельствовали только рассказы современников, то можно было бы усомниться в достоверности этих рассказов, — так постройка была быстра, феерична и неправдоподобна.
В самом деле, 3 февраля 1755 года[220] читаем следующее объявление: «К строению новобудущего на каменном фундаменте деревянного зимнего ее императорского величества дому желающим поставить бревен и досок разных мер, гвоздей железных разных сортов, кирпича, извести, глины, песку, дикого и пудожского камня, тосенской и путиловской плиты и мраморных белых и черных плиток и плиток же арменских, белил, мелу, стекол бемских и зеленых в ящиках, масла постного, замков медных и железных, алебастра белого и серого, ушатов, ведер, шаек, канату и клею не малое число, явиться в канцелярию от строений немедленно».
Из этого объявления ясно, что до 3 февраля 1755 года к работам не приступали, материал еще не был заготовлен, и шла лишь разработка проектов. Очевидно, что после помещения этого объявления должно было пройти несколько дней, пока поставщики явились в контору строений, пока с ними сторговались, пока они начали доставлять материал, следовательно, к самой постройке приступили не ранее средины февраля. Дальнейший ход постройки был следующий: 24 февраля[221] вызывались «в новобудущем деревянном зимнем ее императорского
величества дворце желающим исправить по чертежам столярною работою двери, окна, панели и карнизы, явиться немедленно»; через месяц — 28 марта[222] уже требовалось «поставка холста и хрящу для подбивки потолков в количестве до 30 т. аршин и по цене ниже 19 рублей за тысячу аршин»; 5 мая[223] уже начали «крыть железом кровлю»; 20 июня[224] приступили к устройству иконостасов в церквах дворца, а 5 августа того же года[225] подвозили для штукатурки дворца до 50 тысяч пудов серого рижского алебастра[226] и наконец 5 ноября 1755 года[227] «прошедшего воскресения в 7-ом часу пополудни изволили ее императорское величество всемилостивейшая наша государыня из Летнего дворца перейти в новопостроенный на Невской перспективе деревянной зимний дворец, которой не токмо по внутреннему украшению и числу покоев и зал, коих находится более ста, но и особливо потому достоин удивления, что с начала нынешней весны и так не более, как в б месяцев с фундаментом построен и отделан». Прилагаемый план этого дворца, найденный нами в архиве бывшего министерства двора[227], ясно свидетельствует, что в описании современников не было преувеличения. Дворец, действительно, производил грандиозное впечатление: он тянулся главным своим фасадом по Мойке, занимая все пространство от Невского проспекта до Кирпичного переулка. Главный подъезд дворца выходил на угол Невского проспекта и Мойки. По широкой лестнице поднимались в длинную, состоящую из четырех соединенных зал, «новую галлерею», где происходили приемы, балы и разные дворцовые торжества. Недалеко от входа из второго зала галлереи был вход в тронный зал (на нашем чертеже NB .2 NB), в котором на противоположном входу конце, на особом возвышении, помещался трон. За тронным залом были каменные пристройки (на плане № 3), громадная кухня с многочисленными очагами (на чертеже обозначены буквою а, а). За недолгие 6 лет существования описываемого нами дворца тронный зал подвергался неоднократным исправлениям и улучшениям. Особенно значительный ремонт был сделан в 1757 году, когда в этом зале начались совещания союзников Семилетней войны. На одну позолоту зал по проекту Растрелли было истрачено 3.340 рублей[228]. С левой стороны зала был вход в церковь (на плане № 4), в церковь можно было войти и со двора. Кроме этой церкви, предназначавшейся для официальных богослужений, была еще и другая во внутренних покоях императрицы (№ 5 нашего плана). Эти внутренние покои тянулись но нынешнему Кирпичному переулку, переходя через современную улицу Герцена, которая таким образом не выходила к Невскому, а оканчивалась тупиком. Внутренние покои наследника Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны помещались по правую сторону тронного зала, выходя на современный Невский проспект. От тронного зала эти покои отделялось внутренним двором (на плане буква В), на котором был разбит сад. При покоях императрицы были два таких внутренних дворика (на плане буквы С, С), точно так же превращенные в садики. Наконец, между флигелем с тронной залой и внутренними покоями царицы было вытянуто еще одно здание (на плане В), которое, надо полагать, предназначалось для фрейлин и вообще служебного персонала. К сожалению, не сохранилось данных о внутреннем расположении и убранстве нового деревянного дворца, который современники находили «великолепным», «богатейшим» и т. д. Конечно, эти эпитеты весьма относительные, и то, что казалось великолепным 150 лет тому назад, в настоящее время производит весьма мизерное впечатление. Некоторое представление дают банкетные столы, изображение их осталось до нашего времени. Характерная надпись на одном из этих рисунков — «R» — доказывает, что творцом их был сам знаменитый Растрелли. Эти рисунки, вызывающие в настоящее время недоумение, являются проектами так называемых «фигурных» или «банкетных» столов. Уже по одному тому, что проекты этих столов составлял сам Растрелли, можно видеть, какую важность придавали им в то отдаленное время. «Банкетные» или «фигурные» столы являлись понятием собирательным и представляли нз себя совокупность столов, расставленных в дворцовых залах в торжественные дни, когда ко двору призывалось все высшее общество, все иностранные министры. Столы эти нельзя было расставить просто и так, чтобы за ними было удобно сидеть — об удобствах в то время мало думали, — нет, нужно было выдумать такое расположение столов, которое или являлось известным символом, подчеркивая тем самым значение празднуемого торжества, или же вообще изумляло своею замысловатою фигурою, странностью и изысканностью своих линий. Далее, не надо забывать, что вторая половина XVIII века должна быть названа веком символа, эмблемы. Существовала даже особая наука, которая поясняла и разъясняла эти символы; почти каждая книга сопровождалась особыми «иконологическими» рисунками, причем для среднего, рядового читателя делалось под рисунком соответственное разъяснение — без этих разъяснений многие рисунки были бы для нас совершенно непонятны. Затем, каждая публичная церемония должна была иметь сокровенный смысл: праздновали не только, например, день восшествия на престол той или иной царицы, нет, это событие связывалось с каким-либо другим, в первые года царствования Елизаветы Петровны, например, — с освобождением россиян от немецкого гнета. Это объяснение празднуемого торжества делалось в очень оригинальной — на наш современный взгляд — форме: помощью «иллуминаций» и фейерверков. Иллюминация и фейерверки были вовсе не простою огненною потехою, которая должна была забавить и увеселить взоры зрителей игрой разноцветных огней, блеском разрывающихся ракет, шутих и т. д. Нет, каждая иллюминация и фейерверк составлялись по особому плану, к разработке которого призывались не только лучшие художники и поэты того времени, но и выдающиеся государственные люди, и сожжение фейерверка сопровождалось созданием плана, поясняющего фейерверк. Это отношение отразилось и на банкетных столах. К сожалению, сохранилось очень небольшое число описаний этих столов, — мы и приведем большинство этих описаний. Самое раннее относится к 1736 году: «в виду ее императорского величества по обеим сторонам в длину салы накрыты были для нескольких сот персон наподобие сада сделанные и везде малыми оранжереями украшенные столы. На столбах между окон и на стенах в сале стояли в больших сосудах посаженные померанцевые деревья, от которых вся палата подобно была прекраснейшему померанцовому саду». Первое описание слишком просто — столы были «наподобие сада сделаны», очевидно, в изобилии убраны цветами и деревьями, но в день коронации, 28 апреля того же года, устроители банкетных столов постарались[230] и — «в длину и ширину оной салы накрыт был для министров стол и для прочих знатных персон особливой стол наподобие короны и в круг убран фестонами из померанцевых дерев. На углах и на столбах салы поставлены были в великих порцеленовых сосудах цветущие померанцевые деревья». Через два года, в день рождения царицы, 28 января, та же идея банкетного стола вылилась в несколько иную форму[231]: «в средине сего зала, за большим наподобие двоеглавого орла, сделанным столом, трактовано великое множество дам и кавалеров». Фантазия устроителей достигла апогея в 1738 году[232], когда в день коронации «с конфектами поставленный стол представлял императорский дворец в Петергофе с садом и обретающимся в нем гротом, по обеим сторонам в помянутом зале сидели дамы и кавалеры за поставленным особливой фигурою столом, который наилучшими померанцевыми деревьями так тщательно изукрашен, что совершенной галлереею приятнейшего сада уподоблялся». В 1744 году[233]: «весь корпус императорской кавалергардии и лейб-компании, состоящие из 362 человек, имел честь трактован быть за столом, наподобие Вавилона устроенного». К сожалению, описатель ограничился только одним указанием, что стол был устроен «наподобие Вавилона», не объяснив, как можно было достигнуть такого устройства. На сохранившихся рисунках одному банкетному столу дан какой-то сложный орнамент, на другом же рисунке банкетные столы изображают две буквы Е — т.-е. Елизавету Петровну.
