Леонид Фомин - Парма
Я еще больше разозлился на охотника, когда увидел птицу: раненый кроншнеп, опираясь на раскинутые крылья, отбивался от наседавших на него ворон. Сквозь бурьян мне было видно, как он метко долбил длинным клювом то одну, то другую вещунью и как они с шипением и карканьем отскакивали, чтобы уступить место другим.
Прошло минут пять. Вороны смелели, и кроншнепу теперь приходилось отбиваться как заведенному — бить и вправо, и влево, и впереди, и сзади себя. Но он уже обессилел, движения его стали вялыми, и некоторым воронам сейчас нет-нет да и удавалось стукнуть кроншнепа усатым клювищем-долотом.
Я не выдержал — так ведь и заклюют! — поднялся в рост, и вороны, испугавшись меня, разлетелись. Подскочил, замахал крыльями и кроншнеп. Он полетел на другое поле, где не было ворон.
Косуля
Осень только-только «наклюнулась». Ее можно было подглядеть лишь по самым незаметным для глаза переменам — по светлой, как бы нарочно подвешенной прядке в густой зелени березы, по розоватым верхушкам осин, по опенкам, которые веселыми ватагами осаждали высокие пеньки-гнилуши.
Тихо кругом. Ни мошек, ни комаров. Воздух чист и прозрачен. Иногда он взблескивает едва уловимыми светящимися нитями — это путешествуют на своих паутинках маленькие паучки. Уже не трезвонят безудержно и разноголосо птицы, и нет той слепящей яркости в цветах. Старым птицам теперь не до песен — надо кормить да учить уму-разуму несмышленых птенцов, а цветы будто поистратили за лето лучшие краски и одеваются сейчас кто во что: в бурое, серое, желтое.
В лесу пахло подопревшим сеном, спелой малиной и грибами. Эти запахи настолько различны, что я представляю их даже на цвет. И они кажутся мне то голубыми, то палевыми, то красными. Я привык к таким сравнениям и когда иду по лесу, про себя отмечаю: «вон там, в низине, «голубое» место (значит, грибное), а вон там «красное» (значит, ягодное)».
Дышалось легко и свободно, я шел, не снимая с плеча ружья, наслаждаясь запахами зародившейся осени.
Когда я выходил на лесные еланки с подсохшей, звонко шуршащей травой, из-под ног трескуче сыпались кузнечики, с пней и полешек юрко шмыгали пригретые солнцем ящерки, над ромашками и шалфеем порхали мелкие пестрые бабочки-пяденицы.
Опять запахло «красным», я вспомнил про брусничник на каменистой горке и направился к нему. Миновал знакомый бочаг, наглухо заросший по берегам цепкими кустами волчьей ягоды, редкий молодой березник, недавно поднявшийся на месте старой лесосеки, и вдруг заметил впереди за деревьями какое-то животное. Наполовину скрытое зеленью, оно неторопливо двигалось мне навстречу.
Кто это? Теленок не теленок, собака не собака. Вроде и теленка поменьше, и собаки побольше. Шерсть изжелта-рыжая, ножки тонюсенькие. Склонился ниже, убрал от глаз мешавшую ветку — и узнал: косуля! Не подозревая опасности, она шла прямо на меня.
«Вот бы подошла ближе, вот бы рассмотреть лучше», — замечтал я и вытянулся в струнку. И косуля будто поняла, чего я от нее хочу, шла и шла вперед, все приближалась ко мне.
Вскоре я увидел не только ее всю, но и услышал осторожный хруст стебельков под ее копытцами. А затем и самые копытца разглядел, когда она, делая новый шаг, красиво поднимала и как бы задерживала на весу согнутую ногу. Копытца черные, блестящие, к носку заостренные — ну туфельки, да и только!
Плавно ступая, прислушиваясь к каждому своему шагу, косуля подходила все ближе и ближе. Теперь я видел не только копытца, но и различал, как поднимаются от вздохов подтянутые бока, как подергивается усатая мордочка, и даже слышал вздохи — спокойно-глубокие, чуть-чуть сопящие.
Когда между нами осталось расстояние в пять шагов, косуля остановилась. Выгнув шею и вытянув трепетно вздрагивающие тонкие губы, сорвала с макушки высокой саранки узревшее сочное соцветие, быстро двигая нижней челюстью вправо-влево, разжевала его и дважды глотнула. Я видел, как катились по горлу комочки этих «глотков».
Так стояли мы несколько минут. От напряжения у меня начало сводить судорогой ноги, и я даже не заметил, как переступил. И этого оказалось достаточно, чтобы выдать себя. Косуля вздрогнула, враз устремила на меня, будто выстрелила, взор, слух, обоняние. Она стояла рядом, и два черных, широко раскрытых глаза пронизывали меня насквозь, влажные ноздри шумно втягивали воздух. Глаза были полны и ужаса, и растерянности. Она напряглась, как натянутая тетива, малейшее движение — и гибкое тело прянет, подобно стреле, исчезнет среди берез. Но я не шевелился, и косуля стояла.
«Чего напыжилась? Иди куда хочешь», — мысленно сказал я косуле. Но теперь, кажется, и этот мой мысленный голос она услышала. Под ней словно что-то взорвалось — такая невероятная силища взметнула ее и отбросила далеко в сторону. И до чего же красива была в этом прыжке-полете! Рога — на спине, шея — саблей, задние ноги прижаты к животу, а передние стремительно вытянуты.
«Приземлилась» она за березами, уже скрытая от глаз, да еще и еще раз прыганула! Только и слышно было, как стучат копыта по земле: «тук! тук! тук!» В несколько секунд ускакала на безопасное расстояние и тогда начала гневно топать по камням да хрипло взлаивать — пугать меня вздумала.
— Не топай, не больно-то я тебя испугался, — сказал я и пошел своей дорогой.
4. ДАЛЕКОЕ И БЛИЗКОЕ
Данила
Я стрелял на болоте бекасов, а потом, порядочно умотавшись, вышел на луга отдохнуть и обсушиться. Со мной была легавая, хорошо натасканная собака Тайга. Мы лежали на траве. Тайга с облипшей шерстью смотрела коричневыми глазами туда, откуда мы недавно вышли.
Она тоже умаялась, но, видать по всему, не утолила своей страсти и готова была хоть сейчас же ринуться обратно в пахучие зыбуны.
Собака смотрит на болото, я — на собаку. Смотрю и потихоньку радуюсь: какая все же работящая, какая умная! Не каждому удается выкормить такого помощника да так поставить его. И статью вроде удалась: шелковистая, подтянутая. Охотники и всякие другие знатоки называют такую правильную собачью выправку по-мудреному — экстерьером. Словом, Тайга моя без изъянов, все в ней есть, что полагается ирландскому сеттеру.
Раздумывая, я машинально посмотрел туда, куда повернула голову собака. С косогора от деревни в нашу сторону бежали ребята. По пестрой рубахе я еще издали узнал Мишку, веснушчатого мальчугана, с отцом которого мы как-то удили на Чусовой язей. Мишка подбежал первым и, забыв поздороваться, сказал, шумно переводя дух:
