У каменных столбов Чарына - Виктор Владимирович Мосолов
Иногда какая-нибудь змея шевелилась, тогда другие поднимали головы, и со всех сторон раздавалось чуть слышное шипение.
Не один раз подплывал я к змеиному, дереву, знал их «расписание». Как только начинало припекать солнце, все ужи сползали вниз к воде, и треугольные волны разбегались в разные стороны…
Однажды поднесло к дереву кусок доски, на котором сидела зеленая лягушка. Выпучив глаза, словно удивляясь, она смотрела на свисающих с веток ужей и ни один из них не попытался ее поймать. Я решил, что змеиное дерево — это такое место, где не охотятся, где царит мир…
Сейчас, когда я вспоминаю змеиное дерево и тихое, похожее на шепот, шипение, мне кажется, я чего-то не понял, не смог разглядеть… Почему они сплывались именно в это место? Только ли потому, что здесь было удобно погреться на солнце? Может, была и другая причина? Очень похоже все это на какой-то непонятный, тайный ритуал…
ХОЗЯИН
Когда я остановился на этой маленькой лужайке, окруженной почти со всех сторон колючими кустами чингила, подумал только об одном — какое уютное местечко, какая свежая зеленая трава и совсем неплохо бы здесь отдохнуть и позавтракать. Даже и мысли не мелькнуло, что этот участок кому-то принадлежит и этот кто-то, возможно, вовсе не желает, чтобы я тут задерживался.
Я скинул рюкзак, трава здесь была замечательная, как на футбольном поле, вытащил провизию, нож, фляжку с водой. Потом еще раз огляделся и… встретился с сердитым взглядом чернолобого сорокопута. «Ах, вот оно что, здесь есть хозяин…» — подумал я. Он сидел на сухой веточке чингила и, втянув голову в плечи, хмуро разглядывал меня. Однажды точно такой же сорокопут очень бурно атаковал меня у своего гнезда и «выдворил» за пределы территории; тогда я убедился на собственном опыте, что чернолобый сорокопут — смелая, решительная птица. Этот же пока ограничивался недобрым взглядом.
Мне было очень приятно сидеть, и завтракать на зеленой лужайке, и рассматривать сорокопута. Видимо, и он вполне смирился с моим присутствием, потому что вдруг круто взлетел, упал на траву, что-то схватил перелетел на другую ветку, чуть подальше. Теперь мы, изредка обмениваясь взглядами, занимались каждый своим делом.
Сорокопут часто взлетал и падал в траву, кого-то все ловил. Один раз я заметил в его клюве крупное зеленое насекомое, он улетел с ним, но скоро вернулся и уселся на прежнем месте все с тем же насупленным и недовольным видом. Я решил, что он наколол свою жертву на колючку, — таким образом сорокопуты запасают корм, — потому и вернулся так быстро.
Вот сорокопут снова бросился в траву, но на этот раз взлетел как-то тяжело и шумно. Низко над землей пересек поляну, сел на ветку чингила, в тени и спиной ко мне, так что разглядеть его добычу было непросто. Но чувствовалось, что он поймал нечто крупное. Ему было неловко сидеть, и он повернулся в мою сторону. В клюве висела, извиваясь тонким телом, небольшая змейка — водяной ужонок или молодая стрелка… Я вскочил, мне казалось — он бросит змею, и я разгляжу ее поближе. Но сорокопут перелетел на другой куст вместе со своей добычей. Я опять бросился за ним. Вряд ли он сможет долго перелетать с такой тяжестью, думал я. Но сорокопут снова взлетел и опустился теперь не на вершину, а куда-то за куст. «Устал, — думал я, — не может дотянуть до вершины». Мне очень хотелось отобрать у него змейку. Я с трудом пролез сквозь колючки, но сорокопут и на этот раз взлетел, и опять в его клюве поблескивала живая серебристая струйка.
Сорокопут оказался сообразительней, чем я предполагал. Теперь он опустился со своей добычей в такой чащобе, куда я не рискнул пробираться сквозь колючие, и жесткие, как проволока, кусты чингила…
Делать нечего, я вернулся на свое место и стал собирать рюкзак, удивляясь и досадуя, что этот маленький разбойник сумел так ловко провести меня. Пока я собирался, прошло несколько минут. Из-за кустов вылетел сорокопут и с тем же невозмутимым видом утвердился на своем наблюдательном пункте. Значит, и змею наколол на колючку.
— Быстро это, однако, у тебя получается. Прямо профессиональный палач… — пробормотал я, с неприязнью поглядывая на удачливого, но бессердечного охотника. Вот бы, подумалось мне, найти то место, где он хранит свои охотничьи трофеи. Чего там, наверное, только нет? Да, взглянуть было бы любопытно…
Я шагнул к кустам, но прохода нигде не было, всюду торчали ветки в длинных крепких иголках… Из зарослей вдруг быстро низом метнулась серая птица, и мой знакомый сорокопут стремительно полетел за ней. В развилке чингила было устроено небольшое гнездышко, в нем лежало одно яичко.
Все понятно! Это, конечно, была самочка, и охотник-сорокопут устремился за ней, чтобы задать трепку за то, что она покинула гнездо. По-видимому, он считал, что серьезных оснований для этого не было.
Я почувствовал себя лишним, вскинул на спину рюкзак, и пошел своей дорогой.
УДОД
В полдень, когда солнце как-будто остановилось в зените, идти стало невыносимо. Ноги подгибались от усталости, не хотелось смотреть на белесую, твердую, как камень, землю в щетине желтоватых былинок, что простиралась далеко вокруг. Все будто выцвело от зноя, побелело и потускнело, и только небо оставалось удивительно синим, густым…
Я решил отдохнуть у развалин какого-то нехитрого сооружения, попавшегося на пути. От него остались только неровные саманные стены, да и те уже наполовину обрушились. Чтобы спрятаться от солнца, надо было сидеть, плотно прижавшись спиной к шершавой стене. Но это было намного приятней, чем шагать по раскаленной степи. Я сидел усталый, тупо поглядывая по сторонам, в голове путались вялые, невеселые мысли: «Где только не носит меня, и есть ли этому смысл и оправдание?»
— Худо тут! — сказали за моей спиной раз, другой и третий.
Так кричал удод. И я, как бы включившись в игру, то мысленно соглашался, то возражал ему.
— Худо тут! — говорил удод.
— Да, — соглашался я, — скучно, пыльно и жара нестерпимая…
Он снова произносил кратко, твердо и точно:
— Худо тут!
— А впрочем, — возражал я. — Небо синее… И речка близко, можно искупаться. Ты уж не прибедняйся…
Но удод усердно повторял одно и то же. Я подвинулся к краю стены и осторожно высунул голову. Удод сидел метрах в десяти на обломке стены, сверху круглом, как купол. Перед тем, как сказать свое «худо тут», он наклонял голову
