Автор неизвестен - Щедрый Буге
— Пусть Пудзя видит, что мы соблюдаем все законы, — сказал охотник.
Пока разделывали добычу, двигались мало и основательно продрогли, к тому же нестерпимо хотелось пить. Я собрал сушняк и запалил костер. Повалил густой дым. Горячие языки пламени пробились сквозь него и с веселым потреском разбежались по веткам во все стороны и, слившись в трепещущее полотнище, метнулись в холодную высь.
Старый охотник в своей котомке всегда носил двухлитровый котелок с мешочками сахара и чая. Я набил в него снега и подвесил на косо воткнутую палку. Лукса подложил ещё сучьев и, блаженно сощурив глаза, пододвинулся к костру:
— Люблю огонь. Он как живой. Рождается маленьким светлячком, а начнет есть дрова, вырастает в жаркое солнце. Обогреет человека и умирает.
Действительно, огонь обладает необъяснимой притягательной силой. Когда глядишь на переменчивые языки пламени, то не в силах отвести взор от завораживающей непредсказуемой игры света. В такие минуты отрешаешься от всего окружающего и словно попадаешь под гипноз невидимых сил. Недаром наши предки поклонялись огню.
— Костер обещает ясную погоду, — неожиданно изрек Лукса. Я с удивлением глянул на него.
— Чего глаза вывернул? Не на меня смотри, а на костёр, — довольный произведенным эффектом, проворчал охотник. — Видишь, по краю костра угли быстро покрываются пеплом — быть солнцу. Если тлеют долго — быть снегу. Попив чаю, мы быстро собрались и зашагали домой.
Добрались засветло и пировали до ночи. Лукса, забыв про болезни, отправлял в рот самые жирные куски. Когда ели наваристый бульон с сухарями, у меня во рту что-то хрустнуло. От неожиданности я охнул. Неужели зуб? Схватил зеркало — точно: передний зуб обломился.
— Отомстил миша, — со страхом прошептал Лукса.
— Миша тут ни при чем. Зуб был мертвый, просто время пришло — возразил я, хотя тоже невольно подумал о сломанном клыке медведя.
ТАЛА
Я не верю ни в приметы, ни тем более в вещие сны, но сегодня опять случилось настолько точное совпадение, что невольно начинаешь относиться ко всему этому серьезней. А приснилось мне, что поймал двух соболей, причем второго — в последнем капкане в конце путика. На охоте всё так и произошло. Первого снял в теснине между гор. Правда, если бы прошел хоть небольшой снежок, то я уже вряд ли разыскал бы его: от постоянных ветров снег спрессовался, и соболь тащил капкан с потаском, оставляя за собой едва заметные царапины. На мое счастье, потаск застрял в сплетении виноградных лоз и зверек не сумел уйти дальше. Второй действительно оказался в последнем капкане под скалистой кручей.
Вечером, выслушав мой рассказ, Лукса сказал: — Настоящим охотником стал. Хороший охотник видит зверя сквозь сон, — и, задумчиво глядя в огненный зев печурки, продолжал: — Человека шибко трудно разглядеть, но на медвежьей охоте сразу видно, кто ты. Я всё думал, что за парень? Городской, а в тайгу пошел. Боялся, опасность будет — оробеешь, подведешь. Теперь так не думаю. Возле медвежьей квартиры не всякий может стоять. Давай, бата, следующий сезон опять вместе соболя промышлять. Как лед унесет нартовый след, зимовье поставим. Тепло, просторно будет.
От таких слов у меня приятно защемило сердце. Судорожный комок сдавил горло. Не в силах вымолвить ни слова, я с благодарностью пожал сухую, но крепкую руку. Нахлынувшее чувство признательности искало выхода. Хотелось сделать что-то приятное для этого скупого на похвалу человека, ставшего мне близким за время охоты. Я снял с себя серый, толстой вязки шерстяной свитер и смущенно протянул ему:
— Возьми.
Лукса обрадовался подарку как ребенок. — Спасибо, бата. Надевать буду, тебя вспоминать буду.
Да, мне здорово повезло с наставником. Впервые я по-настоящему осознал, как мне не хватало Луксы, в тот день, когда он вернулся из больницы. С ним было легко и интересно, как с очень близким человеком, с которым можно пройти бок о бок всю жизнь. Кроме того, общение с бывалым охотником помогло многое переосмыслить. Я стал лучше понимать тайгу, повадки зверей, птиц, осознавать себя частицей этого великолепного цельного мира, ответственным за его сохранение.
Через неделю заканчивается промысловый сезон. Покинут свои участки охотники, и на всем протяжении Хора, от истоков до Гвасюгов, река опустеет. А кажется, совсем недавно я вынул из капкана своего первого соболя. Вот уж действительно — время на охоте течет медленно, только когда готовишь ужин.
На обрывистых южных берегах ключа снег начал подтаивать. А кое-где уже выросли робкие сосульки. В воздухе появился едва уловимый хвойный аромат. Тонконогий паук, обманутый теплом, вылез из своего убежища, и смело разгуливает по отмякшему покрову.
И эхо сегодня в сопках было бесподобным. Особенно громко звучало оно в конце Глухого. В этом месте путика растет диковинное, искореженное временем дерево, внешне похожее на нечто среднее между елью и кедром. Называется оно тис, или «негной-дерево». Из-за обилия веток с плоскими хвоинками на нем в течение зимы всегда скапливаются горы снега, и, видимо, по этой причине верхушка этого дерева обломана, а ствол расщеплен почти до основания. Отчего дерево стало похоже на старый гриб с треснутой красноватой ножкой и толстой слоеной шляпкой — белой сверху, зеленой снизу.
Негной-дерево доживает до сказочного возраста в три-четыре тысячи лет. Растет оно очень медленно и набирает метр в обхвате, к исходу своего двадцатого века. Мой тис, судя по толщине ствола, был старцем ещё до образования Киевской Руси.
Тис — самое древнее, но, к сожалению, вымирающее дерево. Относится он к хвойным, но хвоя ядовита и почти не содержит смолы. Вредители избегают его. За странные для хвойной породы плоды, похожие на крупные ягодки рябины, тис ещё называют елью с красными ягодами. На своих путиках я встретил всего два таких дерева: здесь и на Крутом. Оба не первой молодости, а принять эстафету, длящуюся миллионы лет, некому.
С обхода пришел раньше обычного. Решил порыбачить под скалами напротив становища. Наскоро попив чаю, спустился на лед. Разгреб улами снег, и из-под лезвия топора полетели граненые, с хрустальным переливом осколки. Через десять минут лунка уже манила черным оком. Опустил в непроницаемую воду «краба» и, подергивая леску, склонился в ожидании. За полчаса ни одной поклевки. «Надо бы перейти на границу между спокойной водой залива и стремительным течением реки. Там должна быть рыба», — заколебался я, как вдруг почувствовал неожиданно резкий рывок.
Тотчас подсек и, перехватывая, потянул леску на себя. Она больно врезалась в пальцы. Рыба сопротивлялась отчаянно, но всё-таки это был не тот пудовый таймень, с которым мне довелось тягаться на Арму лет шесть назад. Вскоре крупный, упругий ленок, отливая пятнисто-коричневой чешуей, забился на снегу. За ним с интервалом в несколько минут вытащил ещё двух. После этого — как обрезало, клев прекратился. Я закинул улов на лабаз, к ужину Лукса приготовил отменную талу. Тот, кто ел, подтвердит — в мире нет ничего вкуснее.
