Виктор Савин - Юванко из Большого стойбища
— Дело в шляпе! — сказал.
Затем он разбил людей на две партии: справа поставил стрелков, слева — загонщиков. Меня в стрелки-то не взяли. Да я бы и сам не пошел. Знаю, что сохатых убивать станут, а мне их жалко. Я одного лосенка даже хлебом из рук кормил. Было это еще перед тем, как мне в разрез на работу к дяде Мише идти. Лосенок этот завалился в шурф. Старатели его вытащили из ямы, связали и привезли на прииск. Смотритель Пименов купил у старателей лосенка и куда-то отправил в большущей клетке, чуть ли не в Петербург.
Стрелков Кудеяров одел в белые балахоны и поставил в «воротах», убрал в одном месте флажки и тут велел, кто с винтовками, залечь и ждать. А нас — меня, Кукушку, австрийца, да еще одного с прииска Веселого, командированного с фронта для работы в тылу, — повел за собой. Увел в дальний конец бора, оставил возле флажков и сказал:
— Зайдите в круг, разойдитесь, чтобы видно было друг друга, посидите минут двадцать, пока я до «ворот» дойду и залягу, тогда начинайте гнать. Да потихоньку идите, без шума. Лоси и так услышат вас. Они чуткие. А зашумите, напугаете, им и флажки нипочем.
Мы так и сделали. Идем, переглядываемся, переговариваемся маяком: руками, значит. Я в середке шел. Гляжу, Кукушка, пленный, мне маячит: «Вон, вон, вижу. Лежали, поднялись, к «воротам» пошли, на охотников. Штук двадцать».
Что он мне сказал, я передал солдату из Веселого.
Еще прошли сколько-то. Слышим: бах, бах! Тут и началась пальба. Сохатые разбились на кучки, бегут обратно, на нас. Увидели нас — да в сторону. Начали перемахивать через флажки. Как прыжок, так сажен пять. Сказку я слыхал про Конька-горбунка. Так сохатые вот так же мчались по лесу, словно по воздуху.
Подходим к стрелкам. Ба! Тут уже пир горой. Пять сохатых стащены в кучу. Их уже свежуют. Парок клубится от мяса.
Так после этого зимой-то и жили, горюшка не знали. И много мяса отправили солдатским семьям, у которых отцы воюют на фронте или уже погибли. На горбу разносили сохатину на Благодатный прииск и на Веселый.
А Кудеяров этот — мировой охотник! Многое я от него перенял.
„Отречемся от старого мира“
Время-то к весне клонилось. Миновали рождественские и крещенские морозы. А они ух злые были! Теперь вроде таких и не бывает. Или от еды, может, зависело? Только помню, как выйдешь на улицу, так сразу покажется, словно ты нагишом оказался. И тут же начнешь коченеть. И работа тебя не согревает… Ну, словом, к теплу дело двигалось. Народ-то оживать начал.
И вот вбегает к нам в лесную избушку отец. Распахнул дверь и кричит:
— Свершилось!
Какое-то слово не очень знакомое. А как дальше заговорил, так словно его, это слово, все ждали.
— Свершилось! — кричит. — Братцы, товарищи! Революция! Царя с престола сшибли!
Говорит, а сам весь светится, я даже в именины не видал его таким веселым, радостным.
Тут все кинулись друг друга обнимать. А потом, как сговорились, запели:
Отречемся от старого мира,Отряхнем его прах с наших ног,Нам не нужно златого кумира,Ненавистен нам царский чертог.
Поют, а голоса у всех крепкие, густые, настоявшиеся. Все рады-радешеньки, а у некоторых почему-то слезы текут.
Отец потом сел на нары возле стола. Вокруг него все сгрудились. А он рассказывает. Дескать, замечаю, вот уже несколько дней на прииске идет какая-то возня среди начальства. То жили всяк себе, а тут заходили друг к другу, стали собираться на квартире у смотрителя. Да и в конторе служащие шепчутся. А о чем шепчутся, разве нашему брату скажут? У них белая кость, у нас — черная. Верховые начали разъезжать с прииска на прииск. Наши шлют гонцов на Веселый, оттуда гонцы едут к нам. А вот сегодня прибыл нарочный от рабочей партии, от большевиков. Ищет Якунина, Павла Селиверстовича. А кто меня не знает на прииске? Явился ко мне. Так и так. Разве вы еще ничего не знаете? Вся Россия на ногах. Царя заставили отречься от власти. Создано Временное правительство. Народ разоружает полицейских, жандармов, берет власть в свои руки. А у вас все еще тишина.
Через час лесная избушка опустела. Дверь подперли палкой. Все лесные братья с винтовками и револьверами двинулись на Благодатный. У некоторых солдат в карманах лежали гранаты. Вначале я подумал, что кедровые шишки в карманы кладут, а разглядел — шишки-то чугунные.
На прииске-то, дело было уже к вечеру, весь народ толпился на улице. Я и не думал, что у нас столько народа живет. Особенно людно было на площади перед конторой. Над крыльцом конторы висел красный флаг, пылал, как костер. А главное, столько народу собралось и нет среди него ни одного ингуша, ни одного стражника. Народ-то как увидел, что солдаты идут, а впереди мой отец да Илья Штин, закричал:
— Ура!
— Да здравствует свобода!
— Долой полицию!
Отряд наш у конторы задерживаться не стал, а пошел к казармам. К нему позади пристроился народ. Шумит, волнуется. Солдаты идут в ногу, шаг в шаг, а народ — гурьбой. И все поют. Слова-то мало кто знает, так подпевают отряду. Он в лесу еще спелся. И «Марсельезу» пели, и «Варшавянку», и еще какие-то песни. Словно на крыльях тебя поднимают — вот какие песни! От конторы до казарм — не близкое место. Дорога узкая, по бокам сугробы, пеньки, накрытые снежными шапками. Так люди-то растянулись по всей дороге. И флаги появились.
С флагом-то к нам первым у конторы присоединился драгер Ведерников. С ним были все в куче рабочие с драги и даже военнопленные, среди которых я сразу узнал с красной повязкой на рукаве замотавшего голову шарфом Августа Касаутского. Увидев меня, он поднял кулак вверх:
— Революциён гут! Рот фронт!
— Ага, гут, гут! — кричу ему. — Свобода! Теперь домой пойдешь.
Казарму стражников окружил народ. Они жили уже в новой казарме. Окошки высоко, не как в других бараках. И крыльцо высокое да широкое сделано посредине. На этом крыльце, бывало, ингуши рассядутся на ступеньках, как воронье, и лопочут что-то по-своему. А теперь все закрылись, попрятались в своих конурах.
Перед крыльцом мы остановились. Илья Штин прицепил на дуло карабина белый платок и вместе с отцом поднялся по ступенькам. На стук долго никто не отвечал. Потом в окне возле двери показался высокий худощавый ингуш. Глаза черные, как угли, да и волосы тоже, только седые на висках. В шапке с красным блином на макушке. В черкеске. На груди с обеих сторон в матерчатых обоймах патроны. На поясе, туго затянутом, кинжал с серебряной рукояткой.
В толпе, как увидели ингуша, закричали:
— Вон он, вон он, начальник ихний.
