Виктор Балашов - Живи, ирбис!

Никто не предполагал, что это крохотное существо окажется таким прожорливым. Мух Пестрик мог поедать бессчетно. Проглотив одну, он тотчас широко разевал клювик и требовательно попискивал, трепеща крылышками. В красном мокром зеве его дрожал длинный и тонкий язычок. Утихомирился обжора только после захода солнца, когда и у Вовки и у Леночки заболели руки от непрерывной охоты за мухами.

А ночью, едва все уснули, Пестрик решил поупражняться в пении. Для начала он издал в своей корзинке серию отрывистых, похожих на кашель звуков, словно тенор, прочищающий горло перед концертом. Затем протяжно, заунывно свистнул и снова раскашлялся, натужно, с хрипотцой. Помолчав минуту, птенец забулькал, как бы прополаскивая горло, и трижды гнусаво, насморочно чихнул.

— Вот только этого нам и не доставало! — проворчал проснувшийся папа. — Оказывается, судьба подарила нам на усладу будущую знаменитость — соловья. Кто б мог подумать, что певческую карьеру они начинают с таких отвратительных гамм.

— Так ведь он же еще только учится! — отозвалась в потемках Леночка. — А когда выучится, будет петь ничуть не хуже тех, которые на пластинке. Пой, Пестрик! Пой, не смущайся! — ободрила она.

Соловушка будто только и ждал такого поощрения: сейчас же раскатился хрипловатым, с присвистыванием кашлем, зачихал, засморкался, захлюпал.

— Нет, это невыносимо! — простонала мама. — Весь день, вместо отдыха, кружишься по хозяйству, а ночью, вместо сна, изволь слушать, как упражняется всякая пернатая бездарь. Ну, что ты лежишь? — прикрикнула она на папу. — Сделай же с ним что-нибудь!

— Что же именно? — спросил папа. — Прикажешь бежать за милицией? Или намордник на него надеть? Ведь это же инстинкт! Слышишь, соловьи заливаются в лесу? И малышу тоже не хочется отставать.

На Пестрика, как видно, накатило вдохновение, и он изо всех сил старался петь погромче, не заботясь особенно о музыкальности.

Надрывный сипловатый свист его внезапно потонул в страшном грохоте. Это загремела с подоконника эрзац-клетка Пестрика вместе с прикрывавшей ее доской. От шума пробудился даже Вовка, который всегда спал как убитый.

— Окружай их! — закричал он спросонья. — Огонь!

Папа был уже на ногах и в потемках хлопал ладонью по стене, силясь нащупать выключатель.

— Кажется, свершился приговор судьбы, — бормотал он. — «Пробили часы урочные»…

Свет наконец загорелся, и все увидели такую картину. На белой оконной шторке сидел Пестрик и, трепеща крылышками, заглядывал вниз, на Шустрика. А тот, взобравшись на горшок с геранью, тянулся к птенцу лапой. Котенок был так увлечен охотой, что даже не испугался папиных угроз. При ярком свете он все еще продолжал подпрыгивать и, цепляясь когтями за шторку, ловчился ухватить Пестрика своей, похожей на гнутые грабельки лапой.

— Шустрик, тубо! — как на собаку, закричала Леночка, срываясь с постели. Котенок фыркнул и черной молнией прошмыгнул через приоткрытую дверь на кухню.

На другой день мама случайно стала свидетельницей необычной сцены. Леночка одновременно кормила на кухне обоих своих питомцев. Пестрик сидел у нее на пальце и заглатывал одну за другой мух, которых Лена доставала для него из спичечной коробки. Шустрик же деликатно, самыми кончиками зубов принимал от нее тонюсенькие дольки вареной колбасы. Котенку разрешалось сколько угодно обнюхивать птенца. Но стоило только ему потянуться к Пест-рику лапой, Лена щелкала задиру между ушей и строго отчитывала:

— Еще чего вздумал? Ты, что ль, хищник? Смотри у меня!

С того дня Шустрик стал получать свой паёк только в компании Пестрика и наконец твердо уяснил, что в пищу можно употреблять кого угодно, кроме этого писклявого птенца. Больше того, если глупый Пестрик сам подскакивал к нему слишком близко, котишка недовольно фыркал и бочком-бочком убирался подальше от соблазна.

Дичиться он стал гораздо меньше. Свое убежище под шкафом нередко оставлял даже днем. Однако проворно отскакивал в сторону, когда кто-нибудь, кроме Лены, проходил вблизи. Застигнутый в углу, откуда отступление невозможно, Шустрик вставал на задние лапы и отчаянно отбивался передними. По-видимому, он был прирожденным боксером.

Иногда можно было увидеть его и во дворе. Причем, черный плутишка отлично изучил, какой длины цепь у Бобки, и возле конуры шествовал важно, с самым невозмутимым видом, как бы ни метался и ни завывал от досады песик.

Однажды на Шустрика пало тяжкое подозрение: с кухонного стола исчезла целая связка сарделек, которые папа привез из города.

— Мало ему мышей! — возмущалась мама.

В эту минуту со двора послышался пронзительный боевой клич: — Яу-у! Яйу-у-у! Гр-р-р!

Все бросились к открытому окну и увидели, как по траве, волоча в зубах красную цепочку сарделек, удирает громадный рыжий котище. А на его спине верхом восседал Шустрик и наотмашь лупил воришку по голове. У рыжего хватило сил взобраться с четвероногим всадником на калитку, но тут он и застрял. Напрасно налетчик мурзился, горбил спину и встряхивал головой так, что сардельки смачно шлепали по доскам. Избавиться от цепкого Шустрика было невозможно. Он соскочил на траву не раньше, как подоспел к месту происшествия папа, вооруженный веником.

Бросив добычу, рыжий вор поспешил унести свою шкуру.

Урок подействовал ненадолго. Дня через два рыжий разбойник предпринял новый налет. На сей раз его жертвой чуть не сделался Пестрик. Котище уже опрокинул корзину и носился по комнате за вылетевшей пичугой.

На шум примчалась Леночка. Обессилевший соловушка висел, трепеща крыльями, на полотенце. Под ним, вцепившись когтями в то же полотенце, отчаянно извивался и верещал рыжий разбойник, потому что в ляжку ему вонзил острые, как шильца, зубы Шустрик.

Налетчик не выдержал: позорно бежал через открытое окно. Верхом на его спине вылетел в окошко и Шустрик.

С того дня даже мама стала относиться к котишке с уважением.

…Своих знакомых — Вовку с Леночкой — я навестил уже глубокой осенью на городской квартире. Пестрик, заняв свое излюбленное место на комоде, одаривал нас настоящими соловьиными трелями с замысловатыми коленцами и протяжным, вполне художественным свистом. Раскрытый клювик его был устремлен к потолку, а перья на вытянутой шейке напряженно дрожали, как будто в горлышке певца струился чистый и звонкий ручеек.

Шустрик, превратившийся во взрослого красивого кота, возлежал на спинке дивана и метко бил меня лапой по плечу всякий раз, когда я проходил мимо. Посторонних он не любил. Кроме того, я подозреваю, где-то на донышке своей кошачьей души он оставался все-таки хищником.