Сын Казана - Кервуд Джеймс Оливер
От неожиданности Бари отскочил назад вместе с зубами волка, ухватившего его за горло. Но в нем текла кровь Казана, плоть от его плоти и кость от его кости, и в первый раз за всю свою жизнь Бари стал сражаться так же яростно, как когда-то Казан сражался с рысью на солнечной скале. Он был еще молод ему еще надо было поучиться у ветеранов их стратегии и уму но зато его челюсти были крепки, как железо, у него было горячее сердце, в котором неожиданно вспыхивали слепая ненависть и желание убить во что бы то ни стало, несмотря ни на боль, ни на страх. Это сражение могло бы окончиться для Бари победой, даже несмотря на его юность и неопытность. И вся стая терпеливо стала ожидать его исхода, ибо был такой волчий закон: выжидать до тех пор, пока один из дуэлянтов не будет загрызен насмерть. Но Бари был черен. Он был чужим, к тому же еще и вторгшимся в их среду существом, которое они заметили только теперь, в самый последний момент, когда в их разгоряченной крови еще не остыло разочарование убийц, проморгавших свою добычу.
Другой волк бросился на него предательски сбоку и сбил его с ног, и в то время как он катался по снегу, схватив за ногу своего первого врага, все остальные волки навалились на него целой массой. От такой атаки молодой олень погиб бы менее чем в одну минуту. Каждая хватка покончила бы с ним мгновенно. Но по счастливой случайности Бари оказался под своими первыми двумя врагами и, укрывшись под их телами, избежал опасности быть разорванным в клочки. Он знал, что дрался теперь за свою жизнь. Над ним сбилась, перепуталась в кружилась толпа волков, издавая рычание и визги он чувствовал боль от вонзившихся в него клыков он был смят, ему казалось, что сотни ножей разрезали его на части, и все-таки он не издал ни малейшего звука, ни малейшего стона или крика и только испытывал безграничный ужас и безнадежность положения. И с ним покончили бы волки в следующую минуту, если бы эта борьба не происходила на краю стремнины. Снег обвалился под ними, и вместе с ним покатились вниз и сам Бари, и половина его врагов. В один миг Бари вспомнил об ускользнувшем олене и о воде. Он вырвался от своих преследователей и в один прыжок очутился уже на самой глубине реки. Позади него в воздухе звонко щелкнули челюсти нескольких волков. И как эта скромная, блестевшая при лунном свете речка дала возможность спастись оленю, так она спасла сейчас и Бари.
В этом месте она была не более ста футов в ширину, но для Бари стоило больших трудов ее переплыть. Пока он не добрался до противоположного берега, раны еще не вполне дали ему почувствовать себя. Одна из задних ног отказывалась ему служить; левое плечо было разодрано до кости. На голове и на всем теле была масса ран, и шерсть висела клочьями. И когда он вылез наконец из реки и медленно поплелся далее, то после него оставался на снегу яркий кровавый след. Все инстинкты в нем замерли, и ему стало казаться, что перед его глазами была во все стороны растянута полупрозрачная пелена. Он более не слышал воя удалявшихся в разочаровании волков и не чувствовал ни луны, ни звезд. Полумертвый, он едва дотянулся до первой группы карликовой сосны. Он подлез под нее и в изнеможении повалился на землю.
Всю эту ночь и до самого полудня следующего дня Бари пролежал без движения. Его трепала лихорадка; он готов был уже расстаться с жизнью, но природа пересилила, и жизнь победила. В полдень он почувствовал себя лучше. Но теперь все его желания вдруг переменились. Он не принадлежал уже больше волкам. В нем уже не текла больше их кровь. В нем родилось теперь нечто новое — неутолимая ненависть к волкам, ненависть, которая с каждым часом росла.
МАК-ТАГГАРТ РЕШАЕТСЯ
На четвертые сутки после побега Бари Пьеро сидел у себя в хижине у Серого Омута и, покуривая после сытного ужина трубочку, рассказывал слушавшей его Нипизе о замечательно удавшемся ему выстреле в оленя, лучшую часть которого они сейчас и съели, как вдруг его разговор был прерван неожиданным звуком, раздавшимся у двери. Нипиза открыла ее, и в избушку вошел Бари. Радостный крик так и замер на устах у Нипизы, а Пьеро широко раскрыл глаза, точно не совсем верил, чтобы этим возвратившимся созданием был именно Бари. Три дня и три ночи голодовки, в течение которых Бари должен был совершенно отказаться от охоты, потому что еле волочил за собой заднюю ногу, оставили на нем следы крайнего изнурения. Истерзанный в борьбе и покрытый сгустками крови, которые еще цепко держались на его густой шерсти, он имел такой вид, что Нипиза, наконец, всплеснула руками. А Пьеро, наоборот, улыбнулся, подавшись вперед на своем стуле. Затем он медленно поднялся на ноги и придвинулся ближе к Бари.
— Да! — обратился он к Нипизе. — Он был в стае, и она не приняла его. Это было сражение не с двумя-тремя волками, нет! Это была целая стая. Он ранен в пятидесяти местах. И скажи, пожалуйста, все-таки остался жив!
В голосе Пьеро слышалось все возраставшее изумление. Он вообще был недоверчив, но здесь не мог не верить своим глазам. То, что случилось, для него представлялось чудом, и в первую минуту он не мог даже произнести ни слова и все время в молчании смотрел на Нипизу а та, тоже удивленная до крайности, спохватилась, наконец, и дала Бари поесть и занялась его лечением. Он жадно похватал холодного вареного мяса, и тогда уже она стала промывать ему раны теплой водой. Затем она укрыла его медвежьей шкурой и все время говорила ему на индейском наречии ласковые слова. После голода, болезни и предательского отношения к нему в его приключениях Бари показалось удивительно приятно быть снова дома. Всю эту ночь он проспал в ногах у Нипизы, а на следующее утро разбудил ее тем, что стал лизать ей руку холодным языком.
В этот день Пьеро и Нипиза окончательно убедились в своей привязанности к Бари, нарушенной было его временным отсутствием. Да и сам Бари стал относиться к ним с еще большей любовью. Казалось, что он осознал свое вероломство по отношению к Нипизе, которую он бросил при первом же вое волчьей стаи, и хотел теперь исправиться. В нем, несомненно, произошла какая-то значительная перемена. Он не отставал теперь от Нипизы, как тень. Вместо того, чтобы спать ночью в конуре, которую сделал для него на дворе Пьеро из сосновых веток, он выкопал себе нору в земле как раз у самого входа в избушку. Пьеро был убежден, что, наконец, понял, в чем дело, и Нипизе казалось, что и она тоже поняла, но на деле ключ к этой тайне по-прежнему оставался у самого Бари. Он уже больше не играл так, как до своего побега к волкам. Он уже не грыз палок и не носился, как ветер, от восторга без всякой причины. Его детство прошло. Вместо него появилось обожание, с примесью какой-то горечи, — любовь к девушке с примесью ненависти к волчьей стае и ко всему, что к ней относилось. Всякий раз, как до него доносился теперь волчий вой, он злобно начинал ворчать и обнажать клыки. Только одна девушка могла его успокоить поглаживанием рукой по голове.
Через две недели снег пошел еще сильнее, и Пьеро стал уже обходить свои ловушки. В эту зиму Нипиза принимала большое участие в его делах. Пьеро принял ее в свои сотрудницы. Каждая пятая западня, каждый пятый силок и каждая пятая отравленная приманка были предоставлены в ее собственность, и то, что могло в них попасться, составляло теперь предмет ее мечтаний. Пьеро дал ей обещание. Если в эту зиму последует особая удача, то с последним снегом они непременно отправятся вместе в Нельсон-Хауз и купят там подержанный орган, если он еще продается а если он уже продан, то они будут работать еще и в следующую зиму и купят себе новый. Это придало ей еще больше энтузиазма и интереса к охоте. А это, в свою очередь, воодушевило и Пьеро, так как в задачу его входило как можно подольше удержать при себе Нипизу, когда он надолго уходил из дому. Он знал, что Буш Мак-Таггард мог каждую минуту неожиданно появиться у них на Сером Омуте и обязательно в эту зиму. И когда Мак-Таггард действительно пожалует, то он уже не застанет ее дома одну.
