Виктор Балашов - Живи, ирбис!

Когда мы с Валеркой мчались домой, дорогу нам устилала траурно-черная копоть. Треск горящего дерева временами тонул в оглушительных взрывах. Огонь исправно выполнял свою очистительную миссию…

А на следующий день мы хоронили нашу Расплату. И изо всех сил старались не плакать при этом. Потому что хоронили все-таки бойца, геройски исполнившего суровый воинский долг.

Ее послали с тяжелым грузом из кустов краснотала в самую последнюю минуту, когда и солдаты охраны, и зенитчики — все глазели на приближающийся поезд. Что ни говорите, это всегда завораживает — с грохотом надвигающаяся на вас стальная громада в космах дыма, облаках белоснежного пара и с султаном искр над чертящей по небу трубой. Кажется, нет силы, способной остановить продвижение исполина.

А в это время Расплата поднималась по откосу со своим смертоносным грузом. Она боялась опоздать и последние оставшиеся метры уже не ползла, а бежала, раздирая лапы о колкий, осыпающийся гравий. Она словно понимала, что должна сбросить на рельсы свою ношу обязательно перед огнедышащим чудовищем, и никак не позже.

Предполагалось, Расплата взорвет паровоз у мостового входа, и разрушительная сила крушения будет зависеть от скорости, какую успеет набрать состав к моменту взрыва.

Но получилось иначе. Автоматчик, стоявший у будки, заметил собаку на рельсах, когда черная тень паровоза с оглушающим грохотом уже надвигалась на мост. Испугалась ли Расплата этого грохота или автоматной очереди, сказать трудно. Только она помчалась в темный пролет моста перед самым паровозом. Внизу, в просветах между липкими от мазута шпалами, золотисто желтел песок, сверкала чистая речушка, опушенная красноталом.

Второй очередью фриц достал ее. Но только ранил незначительно: стрелять пришлось наугад — шипящий паровоз ошпарил автоматчика струей горячего пара.

Раненая Расплата споткнулась. Падая, она успела все-таки дернуть за шнурок на груди. Из-под гремящих колес вырвалась уже налегке.

Взрыв настиг ее на середине моста. Но тоже еще не убил. И она поползла туда, где за черной рамой мостового пролета голубело небо. Поползла к солнцу, раненая уже смертельно.

Никто из немецкой охраны на той, уцелевшей, стороне моста не прикончил ее. До собаки ли им было!

У Расплаты достало еще сил спуститься с насыпи, проковылять до речки. И там по желтому песку, между серебристыми кустами краснотала, далеко еще тянулась рыхловатая бороздка, будто волоком протащили здесь большую тряпичную куклу…

Мертвая, она казалась нам ужасно тяжелой. Пока несли ее сюда, на бугорок, Валерка несколько раз просил отдыха. Он поглаживал ее, словно живую, и с надеждой на чудо приоткрывал ей веки: не взглянет ли, как тогда, зимой.

С могилой управились скоро. Влажная, парующая на солнце земля легко поддавалась лопате. Вокруг на заброшенной ниве, вскипала от теплого ветра трава. Жаворонок заливался в вышине. От дотлевающего вдали эшелона потягивало гарью и едким дымом.

Я хотел было снять с Расплаты ее ременную соруйку, на память. Валерка запротестовал: бойцов положено хоронить в доспехах.

На могилу мы положили вначале только цветы. Но дядя Миша, тот самый чернобородый собаковод, с которым вышла Расплата на последнее задание, сказал, что надо бы отметить захоронение по-настоящему, надолго. И тогда мы принесли на сырой холмик осколок снаряда и крышку с противотанковой мины. А камень водрузили пионеры уже потом.

Самого дядю Мишу при той операции ранило несильно. Лечила его бабушка. И жил он до прихода наших на чердаке. Там мы и услышали от него историю о последнем ратном подвиге Расплаты.

На могиле ее еще не успели завянуть цветы, когда в развернутом боевом строю мимо нее прошли к западу наши танки.

Федор Сергеевич взвесил на руке черный осколок снаряда, похожий на паука с поджатыми лапами, и осторожно положил его на место. Легкий ветерок развевал над пашней дым его сигареты. Иссохшие стебли пустырника тихонько скребли по могильному камню.

К мосту под веселый перестук колес катился зеленый пассажирский поезд.

ШУСТРИК И ПЕСТРИК

У мальчишек забот по хозяйству никаких. Не успели занести на дачу узлы и чемоданы, Вовка навесил сбоку пистолет в клеенчатой кобуре и помчался осваивать сельские просторы.

Леночке же пришлось сперва, хотя бы всухомятку, накормить кукол (ужасно проголодались в дороге), затем уложить их спать, чтобы не вертелись у взрослых под ногами. Потом надо было помочь маме расставить посуду по полкам и заодно выяснить, как же они будут готовить обед, если в деревенском доме совсем даже нет газовой плиты.

Но двор Леночка не выскочила, подобно Вовке, а вышла степенно, осмотрительно, как взрослая.

Па даче все оказалось совсем не как в городе. Нигде ни плиточки асфальта. Весь двор заткан низкорослой, но очень густой травкой. Потеряет кукла туфельку — и уже нипочем не найдешь. По травке от крыльца протоптаны только узенькие тропинки — к сараю, конуре и садовой калитке. В сарае, Лена уже знала из маминых рассказов, жила коза Мотька, петух и четыре курицы. А конуру занимал пес Бобка.

Увидев Лену, Бобка насторожил сначала одно вислое ухо, потом другое, нерешительно гавкнул, но сейчас же приветливо завилял хвостом, будто хотел сказать, что всерьез его гавканье принимать не следует.

Он был ужасно смешной, этот Бобка. Его словно вылепили из кофейной гущи, а после слегка оплеснули сливками. На боках остались белые потеки, и по лапам вроде бы сметана стекала.

Лена не поверила в миролюбие Бобки и обошла его сторонкой. Кулачки она держала за спиной и все время поворачивалась к Бобке лицом, пока не добралась до садовой калитки. Песик обиженно заскулил. Он, наверно, считал, что, если уж никак нельзя отпустить его с цепи, то уж погладить-то надо было обязательно.

В саду, меж молодыми яблонями, зеленели ровные коврики грядок. На каждой грядке топорщились свои особые листочки, и невозможно было понять, где что растет. Леночка начала выдергивать по одному ростку, но корешки повсюду были еще такие малюсенькие и худосочные, что по ним тоже не разберешь, вырастет здесь морковка или, например, крыжовник.

Через щели в заборе на Лену внимательно и недобро посматривала пучеглазая коза Мотька. Ее привязали на длинной веревке, чтобы паслась на лужайке и не шаталась, где не надо. А Мотька намотала всю веревку на колышек и теперь, наверно, ждала, когда кто-нибудь ее распутает. Пока Лена раздумывала, как бы помочь глупой козе, чтобы при этом не попасть на Мотькины изогнутые рога, вверху что-то хлопнуло и сразу же задрожала, захрустела, заходила ходуном приставленная к чердаку лестница.