Джеральд Даррелл - Птица-пересмешник
– А ты не вали с больной головы на здоровую,— огрызнулась Одри.— Знаю я твои рюмашечки! Со страусиное яйцо.
– Клянусь большим пальцем апостола Павла,— язык у папаши Дэмиэна стал слегка заплетаться,— все, что я выпил сегодня,— гномику только губы помазать…
– Каков нахал! — с улыбкой сказала Одри.
– Нахал? Это я-то нахал? — переспросил папаша, словно не веря своим ушам.— Ну а вы-то как можете такое слушать? — прошипел он, обращаясь к Питеру.— О Святая Мария, Матерь Божия, родная дщерь называет от ца нахалом! Меня, самого честного и правдивого из ирландцев, когда-либо покинувших родной Изумрудный остров,
чтобы нести правду и культуру во все части света!
– Ты уже подписал номер в печать? — спросила Одри.
– Не задавай глупых вопросов. А то как же,— сказал Дэмиэн. Он рад был расстаться с ролью отца, которого не понимает родная дочь.
– Тогда тебе лучше всего поехать домой и немедленно лечь в постель,— заявила Одри.
– Да, дочка, тебе часто приходят в голову замечательные мысли,— улыбаясь, сказал папаша.— Я как раз собирался домой, когда ты явилась. Из-за тебя я и задержался.
Девушка подошла к отцу, поцеловала его и потрепала по щеке.
– Ну, ступай домой, старый беспутник,— сказала она.— А мы с Питером сейчас поедем к Кармен, а потом я покажу ему дерево омбу. Думаю, к восьми буду дома. И смотри, не смей брать в рот больше одной рюмашечки! Иначе своими руками голову тебе оторву!
– Да ты все обещаешь, все обещаешь,— сказал папаша Дэмиэн и нахмурился.— Да, чуть не забыл. Тут тебя Друм искал.
– Что ему надо?
– А черт его знает! Носится как курица с яйцом со всем, что ни взбредет ему в голову. Говорит, что сделал важное открытие и желает встретиться с Ганнибалом или с Кинги.
– Бедняжка, как же он всем осточертел. Все ведь за милю обходят его стороной. От него шарахаются!
– Он хочет, чтобы ты повлияла на Ганнибала и тот принял его. Говорит, это очень важно, но сказать он может только Ганнибалу или Кинги.
– Ладно, посмотрим, может, что и получится. До свидания, досточтимый предок.
– Да хранит тебя борода нашего доброго короля Венцеслава, дочь моя, – медленно проговорил Дэмиэн.— Тебя и всех, кто с тобой в одной лодке.
Питер и Одри уселись в королевскую карету. Девушка сначала вздохнула, а затем звонко рассмеялась.
– Бедный папочка! — сказала она.— С тех пор как не стало мамы, он и пристрастился к бутылке. Я, конечно, пытаюсь держать его под контролем, но, ясное дело, он безнадежен.
– Но он такой очаровашка, когда под мухой,— возразил Питер.
– Вот то-то и оно-то,— печально сказала Одри.— Он такой очаровашка, только когда под мухой. Ну, поедем, я познакомлю тебя с Кармен, а затем — на свидание к дереву омбу. Можешь пощупать, поласкать его. Не устал?
– Да как я могу устать в компании с тобой! — ответил Питер.— К тому же, когда знакомишься с целой толпой чудаков, при всем желании не соскучишься.
– Ну, если устанешь, скажи, а если нет, то после всего этого повезу тебя в Английский клуб,— пообещала Одри.
Королевская карета мчалась по узким улочкам сквозь яркую, словно оперение попугаев, толпу. Навстречу Питеру неслись миллионы самых разнообразных запахов, сопровождающих жизнь человеческих существ: запахи базара, свежевыстиранного белья, медовых леденцов, вонь козлов, сладковатый запах коров, насыщенный, перебивающий все на свете запах свиней, сухой, затхлый запах куриных перьев и отдающий водой и тиной запах уток. А вот целое море овощей и фруктов, воздействующих на наше обоняние не хуже, чем симфонический оркестр — на слух. Нежной скрипке плодов личи вторила виолончель плодов манго; ягоды винограда звучали, словно клавиши рояля; мощная чарующая мелодия органа досталась ананасу, а кокосовые орехи стучали, словно выбивая барабанную дробь. Питер подумал, что нет лучшей возможности познать мир, чем поездка по людным улицам в этом дурацком экипаже (перед которым люди расступаются, как в иных местах расступаются перед каретой «скорой помощи») в компании такой очаровательной девушки.
Наконец они доехали до берега моря и подкатили к приземистому трехэтажному зданию, притулившемуся у самого края гавани. Здание было сработано по большей части из не поддающихся разрушению бревен амелы. Но в том-то и дело, что остальные материалы, пошедшие на постройку, не отличались столь завидной прочностью, отчего здание скукожилось, словно хрупкая престарелая аристократка, которой стали слишком широки корсеты ее молодости. Складывалось впечатление, будто на рубеже XVIII и XIX веков, вскоре после завершения строительства, кто-то шутя дал зданию хороший толчок и с той поры оно, навсегда выйдя из равновесия, подобно Пизанской башне, склонилось над морской водой, блестящей на солнце, словно рыбьи чешуйки, и такой прозрачной, что сквозь ее толщу видны были водоросли. К фасаду, словно рыба-прилипала к телу морского зверя, неуклюже прилепилась расцвеченная огнями вывеска; «Мамаша Кэри и ее курочки. Существуем с 1925 года». Очевидно, заведение иного профиля было бы радо похвастаться, что в нем и старые, закаленные кадры существуют с момента основания, но здесь был, прямо скажем, не тот случай. Питер и Одри подошли к большой черной перекошенной двери, напоминавшей вход в какой-нибудь донжон мрачного средневекового рыцарского замка. На двери красовалась вывеска меньшего размера, написанная алыми буквами: «Будьте как дома. Жентельменский налево, мадамский направо. Плеваться строго воспрещается».
– Интересно, на месте ли сегодня Кармен,— сказала Одри, толкая незапертую дверь.
За дверью находилась большая зала. Это был, по всей видимости, бар, но с такой причудливой обстановкой, какую увидишь разве что в павильоне для киносъемок. Посетитель, казалось, попадал в атмосферу ночного клуба двадцатых годов девятнадцатого столетия. Тут были и старинные зеркала в золоченых рамах, и антикварные вазы, в которых вмест?Гцветов стояли страусовые перья, и выгоревшие, засиженные мухами раскрашенные гравюры, изображавшие томных леди в кринолинах. Меж столов шныряли с десяток неуловимых, как струйки дыма, разномастных котов; с места на место перебегали пяток кроликов с глазами пьяниц и множество морских свинок; на полу сидели, высунув языки и прерывисто дыша, четыре пестрых пса. Кроме того, в зале имелось с полдюжины жердей, на которых разместились шумные попугайчики, какаду и роскошный королевский ара — весь голубой, только глаза окаймлены желтым. В одном из углов стояла поместительная клетка с двумя зеленовато-серыми обезьянками-верветками, невесть из-за чего затеявшими потасовку.
За одним из накрытых клеенкой столов сидел капитан Паппас, мрачнее тучи; перед ним стояла массивная кружка с пивом. Напротив сидела Кармен Кэри — невысокая, толстая, с блестящими черными курчавыми волосами, голубыми, вылезающими из орбит глазками и крохотным ротиком, столь изящно изогнутым в виде купидонова лука, что казалось, он выписан кистью искусного художника; на кончике носа у нее было нацеплено пенсне, от которого к пышному бюсту тянулась массивная цепь. На шее красовалось ожерелье из жемчужин — столь крупных, что ни один из известных современной науке моллюсков не мог бы произвести их на свет без риска для жизни. Пальчики ее пухленьких ручек едва не ломались под тяжестью полудюжины перстней. У нее была безупречно гладкая кожа, и оставалось только гадать, какой она была очаровашкой, пока не заплыла жиром; теперь же приходилось удивляться, как это она помещается в своем шелковом платье перламутрового цвета. Несмотря на это, она излучала нежность и доброту, благодаря чему оставалась по-прежнему женственной и привлекательной. Но почему-то взгляд капитана Паппаса становился все мрачнее, а в голубых глазках его собеседницы начинал сверкать гнев. Стоявший перед ней стакан рома со сливками так и остался нетронутым. Ее розовые, словно фламинго, ногти принялись выбивать нервную дробь, но затем смолкли. Со стороны казалось, будто она и капитан Паппас играли в шахматы и застыли над трудным ходом. Наконец она сделала глубокий вдох и заговорила.
