Иван Басаргин - В горах Тигровых
— Трефила убили!
Хрипы. Стоны. Крики.
— Трефил отошел! Тикайте, братцы! Бегите!
И жуткий ком распался. Зубинцы дружно бежали. Остались среди победителей Фома и Ларион Мякинины. Остались, сами не ведая почему. Кровь убитого не отпускала, как позже скажет Фома.
— Бей и этих! — закричали бедняки.
— Не трожь, они Зубина ухайдакали. Молодцы! Одним разбойником стало меньше. Ну, Фома Сергеевич, на чьей ты будешь стороне?
Молчал Фома. Окровавленный, и в своей и в чужой крови, стоял над Зубиным.
— Запутались дружки, смешали левую руку с правой рукой. Каторги кое-кому не миновать. За урядника мы в ответе, за Зубина вы, Фома Сергеевич, а за убитых бедняков отвечать некому, — тихо говорил Феодосий.
Закат потух, начали наползать сумерки. Тихие и осторожные.
И эту тишину разорвал звонкий голос Харитиньи:
— Бабы! Пошли рушить дом урядника! Там все, наши долговые записи. За мной, бабы! Мужики повоевали, а чем мы хуже их!
Бабам тоже захотелось отвести душу, на ком-то сорвать зло.
И двинулась бабья рать в сторону волостной управы. Побежала. Подолы широких сарафанов в руках, в глазах решимость. Бежали бабы, несла их невылитая ревность к Любке-уряднице. Редкий мужик не побывал в ее постели, мягкой, чистой. Любка всех привечала, даже Митяй побывал там, — правда, Марфа об этом не узнала. Узнай, то давно бы не жить Любке. С Марфой не шути.
Бегут бабы, стонут и ревут от ревности и злобы. Страшись, Любка! Падай на тесня и убегай в уезд, под штыки инвалидной команды. В ревности баба — зверь!
Мужики смотрят вслед бабам, еще не отошли от драки, сняв картузы, застыли над мертвыми, не останавливают баб.
— Вперед, бабы! Бей! Круши! Пожгем долговые бумаги, Любку за космы оттаскаем!
Бабы дикой оравой ворвались во двор урядника. Все здесь чисто, дорожки песком посыпаны. Живут, как баре.
Любка уже знала о смерти супруга, стояла на крыльце с ружьем в руках. Даже в сумерках видно, как она красива: коса висит толстой змеей до пояса, не носит, блудница, шамшуры, не прячет волос от мужских глаз, белеет чистое лицо, кажется, что глаза ее горят, в них полощется гнев, дрожат ноздри тонкого носа, трепещут, а сочные чувственные губы изрыгнули страшную брань:
— Назад, паскудины! Стойте, ополоски! Стрелять буду! Пошли вон отсюда, вонь мужицкая! — Вскинула двустволку и выстрелила дробью, из обоих стволов, в лица озверевших баб.
— Убила-а-а-а-а-а! Мама-а-а-а-а!
Кто-то из баб упал. Бабы бросились к Любке, сдернули ее с высокого крыльца, заревели:
— Бей суку! Бей бешеную кобылищу! Она мово Степана не раз привечала.
— Мово парня совсем заездила! Отбила жениха! Бей!
— Любку мяли, топтали, таскали за косы. Любка кусалась, визжала, брыкалась. Любка хотела жить! Но бабы не хотят этого понять. Где им понять, усталым и забитым. Любка всегда в неге, в сытности. Но, видно, отжила свое Любка. Отлюбила. Баба в гневе — злее дьявола.
— В людей стрелять! Бейте гадину!
Но уже бить некого было: Любка, разбросав руки, лежала на песке. С нее сорвали сарафан. Красивое у Любки тело, холеное, сбитое тело. Не урядницкой бы ей бабой быть, а барской. Хотя Любка — деревенская девка. Прибрал за долги у соседа урядник. Скоро забыла горечь полыни.
— Несите кипяток, шпарить будем!
— Грешно изгаляться над усопшей, — остановила баб Меланья.
— Грешно, а тебе приходилось всю ночь кусать угол подушки аль от злости жевать гнилую солому? Нет. Потому как твой Феодосий святой человек, а наши все кобели. И не смей перечить, жена да убоится мужа своего. Шпарить, пусть покорчится.
— Не дам. Уже отходит, без молитвы и покаяния, — сняла с себя передник и закрыла умирающую Любку — А вот бумаги ищите, в них наше горе, — приказала Меланья.
— Чего их искать, жги дом, все сгорит.
Кто-то вбежал в дом, выгреб из загнетки угли, другие вытолкали детей, и скоро вспыхнул дом, светло стало. Длинные языки пламени взметнулись в небо, может быть, дошли и до звезд.
Мужики сносили убитых к церкви, разносили раненых по домам. Пять человек убили.
— Теперь жди казаков, солдат. Ну, убил я урядника по оплошке, так зачем же было драку-то затевать? — сокрушался солдат.
— Не мы зачали, Зубин зачал.
— Пороть будут вас, а не Зубина. Правда всегда останется на их стороне…
Любка умерла. Кто-то из баб даже пожалел:
— Красивуща, язви ее. Зазря убили.
— А Параньке дробью глаз выбила, тоже зазря? Зуб за зуб, око за око. Праведно убили, еще надыть Параську потрясти, тогда нашим кобелям некуда будет бегать, ежли еще Дуську уханькаем…
— Вдовиц не трогать. Это божьи жёнки! Не трогать, говорю! — повысила голос Меланья.
— Верно, красивуща, но скоро бы завяла на нашей работе, — согласилась и Харитинья. Теперь у нее соперницы по красоте не будет.
— Детей разведите по домам, — командовала Меланья.
— На кой черт нужны нам эти выблядки. Вырастут, на наши шеи сядут.
— Стешка, веди детей к нам. Наша вина, нам ее и переносить, — распоряжалась Меланья.
— Бросайте Любку в огонь, чтобыть от нее и косточек не осталось! Взяли!
— Не надо, крещеная ведь, по-христиански и схороним. Несите в сад, до утра там полежит, пока придет власть наша.
— Айда на сход! Там что-то гомонятся мужики. Гулкое пламя освещало сходное место. Сход тоже ревел, Феодосий, весь в пламени, весь в кипении, орал:
— На Оханск! Поднимем бунт! Деревни пойдут с нами! Все сметем! Был бы огонек, а пламя будет.
Из соседних деревень, колотя лаптями по крутым бокам своих клячонок, скакали на помощь мужики, думали, случился пожар. А здесь? Здесь уже случился 0унт, маленький, но уже бунт.
— Будя, не надо подымать бунта!
— Поднимем, однова помирать.
— Перебьют нас!
— Больше хлеба другим достанется!
— В Оханске инвалидная команда, арестантская охрана, а там казаки приспеют и поколотят почем зря.
— И тех свалим, нас много, с нами вся Расея! — орал Феодосий — Гореть так гореть! Фома, гони сюда своих коней, сядем все на конь, и сам черт не страшен будет.
— Никиту в голову, он солдат, герой, знает все артикулы, команды.
— Никиту в голову! Феодосия подручным! — орали со всех сторон.
Зазвенели бунтарские колокола во всех деревнях, заколготились мужики, скачут на подмогу осиновцам.
— Веди нас, Никита Тимофеевич, припомним кое-кому Пугачева. Веди!
— Спасибо за честь, — поклонился сходу Никита — Но дозвольте слово молвить. Значит, так, охолоньте! Затевавте вы не дело! Подрались ладно, и хватит. Мне че, я один, как перст указующий. Возьму свое ружье и в Сибирь. А у вас семьи, подумайте, допрежь затевать бунт. Я сам усмирял бунты, не устоять вам супротив солдат аль казаков. Они обучены убивать, а вы землю пахать.
