Александр Барков - Мои друзья
Свиристели расположились на деревьях. Заглатывают мороженые яблочки величиной с вишню, большущие зобы набили. А им все мало. Кругом людской поток без конца, сутолока, автомашины… А птицам хоть бы что! До тех пор, пока все плоды не обобрали, с места не тронулись.
КОТОВЫЙ ПРОМЫСЕЛ
Я и мой отец идем на лыжах по вершине оврага. Ни звука, ни шороха… Кругом таинственные существа: куст орешника похож на спящего клоуна в белом колпаке, елка — на забавного косолапого медведя, верба — на стремительного оленя.
Отец останавливается, стряхивает с шапки снег, достает из сумки полевой бинокль. Прикладывает его к глазам и всматривается в белое безмолвие. Затем приседает и шепчет мне на ухо:
— Плутовка!
— Где?
Отец кивает в сторону и подает мне бинокль. Я долго смотрю вдаль и замечаю лисий хвост, похожий издали на багряный осенний лист.
— Что она делает?
— Котовым промыслом занялась… мышкует.
— Ну да!
— Правда, — подтвердил отец. — Весной да летом лисе раздолье: то птичье гнездо разорит, то зайчонка поймает, то курицу сцапает… А зимой голодно, вот и мышкует.
— А нельзя ли ее за хвост поймать?
— Ишь чего захотел! — рассмеялся отец.
Тут лисий хвост пропал. Наверное, плутовка услышала нас. Метнулся снег в воздух: из лунки показалась лисица с мышью в зубах. Остановилась на мгновение, повела носом в нашу сторону и понеслась к сосновому бору. Только ее и видели!
ЗИМНИЕ ЦВЕТЫ
Снег начал идти с утра и шел беспрестанно: то гуще, то реже. Я люблю смотреть на робкое падение снега. Выйдешь на крыльцо и глаз оторвать не можешь от бескрайнего снежного движения.
К обеду снегопад прекратился, я надел лыжи и побежал к своему другу Андрею Бугрову в село Покровское. Проселочная дорога шла через поле, через Дарьин увал. Издали я увидел кусты репейника. Темные, сухие, невзрачные, они казались сиротливыми и жалкими среди ослепительной белизны снега. А теперь, приближаясь к ним, я поразился: сухой репейник расцвел и полыхал то красным, то желтым.
Невзначай я взмахнул палкой, и… зимний цветок разом осыпался. Лепестки ожили, встрепенулись и… полетели. Увал наполнила звонкая, переливчатая трель. Пели щеглы. Невольно я залюбовался птицей, одиноко усевшейся на голую ветку лещины.
Щегол был грациозен, ярок. Щеки белые. Крылья черные с желтой искрой. Спинка темно-коричневая. Хвост черный. «Недаром, — подумал я, — нарядно одетого человеке щеголем называют».
Из всех живших в моем доме щеглов мне запомнился один крупный красноголовый певец. Стоило только поставить на проигрыватель старую пластинку «Фиалки под дождем», как он тут же принимался звонко подпевать в такт музыке. Мой отец прозвал его в шутку Карузо.
Однажды в апреле друг принес мне канарейку и уговорил посадить ее к щеглу. Вначале гордый Карузо не хотел признавать зеленокрылую незнакомку и начал гонять ее по клетке. А затем, спустя несколько дней смирился и даже полюбил ее. Верна оказалась пословица: от ненависти до любви только один шаг. Я прикрепил в уголке клетки гнездо, и канарейка принялась таскать в него вату и нитки. А спустя две недели отложила четыре яйца, из которых вывелись птенцы.
Пернатые родители кормили их рубленым куриным яйцом, булкой, размоченной в молоке, и тертой морковью. Птенцы удались на славу! Оперением в отца, только немного бледнее, а песней — особенной: звонкий, канареечный залив с щеглиным росчерком: «Пьюи-пьюи-иглик…»
Я оставил себе одного птенца, а остальных раздал друзьям.
Суровой зимой, когда за окнами выла и хороводила пурга, свистел ветер, мы с наслаждением слушали песни сына «прославленного Карузо».
НА ОПУШКЕ
В свои родные места я приехал в конце сентября. И, как всегда, решил проведать заветную опушку леса, где любят хорониться выводки тетеревов.
Всходила луна. Она не спеша поднималась над лесом — огромная, спокойная и холодная.
На опушку вышел волк. Высокий, подбористый, с опущенным хвостом. И в свете луны засеребрилась его шерсть, Издали мне показалось, будто шерсть светится.
Зверь поднял вверх лобастую седую голову, повел носом и вздохнул. В его широкую пасть вместе с вечерней прохладой влетели снежинки.
Луну заволокло тучами. Сразу потемнело кругом.
Холодным огнем сверкнули зеленые глаза хищника. Верно, почуял серый разбойник близость зимы, Постоял с минуту, а потом легкой рысцой двинулся в чащу, в логово — предупредить стаю, что вот-вот задуют сквозные, знобкие ветры, загуляет пурга и настанет суровая, голодная пора.
СЕВЕРНЫЕ ПОПУГАИ
В конце февраля отбушевала последняя вьюга и пошли робкие снега. Лес стоял нарядный. Ели покачивали мохнатыми ветками, роняли с макушек снеговые шапки. Безмолвие. Ни звука! Но вот тишину нарушила задорная песенка: «Цок-цок-цок… кле-кле-кле…»
Сережа повернулся в ту сторону, откуда донеслась птичья перекличка.
На вершине старой, разлапистой ели, увешанной шишками, пировала стайка ярких птиц — вишнево-красных, оранжевых, янтарных. Птицы лазили по веткам, обрывали толстыми клюзами шишки. А одна из них повисла на шишке вниз головой и ну раскачиваться из стороны в сторону, словно на качелях.
— Кувыркается, как обезьяна! — заметил Сережа.
— Обезьяна! — Я рассмеялся. — Клест это. Клюв у него изогнут, похож на щипцы.
— Почему?
— Таким клювом удобнее шишки лущить, выбирать из них крылатые семена. А знаешь, Серега, клесты единственные зимой, в лютую стужу, вьют гнезда, выводят птенцов…
— Ну?! Где же у них гнезда?
— Высоко на соснах, на елях. Гнездо у клеста большое, глубокое, с толстыми стенками. Донышко его выложено пухом и перьями, а сверху замаскировано пышной веткой. Найти его нелегко.
— А птенцы не мерзнут?
— На этот счет у клеста секрет есть. Самочка положит первое яичко и больше уже не слетит с гнезда до тех пор, пока птенцы не оперятся.
— Кто же ее кормит?
— Самец! И накормит, и снегом напоит прямо в гнезде. На редкость заботливый! А чтобы не скучно было, звонкой песенкой развеселит.
— А сейчас у клестов есть дети?
— Середина февраля — самое время! В январе шишки крепкие. Мороз их сковал. Птенцам справиться с ними трудно. А в марте солнышко пригреет, и шишки сами начнут раскрываться. Вот смекалистые клесты и подгадывают к первым весенним денькам птенцов на крыло ставить.
— Откуда ты знаешь?
— От деда Архипа! Как сейчас, помню, сидит дед в сарае. Мастерит клетку и говорит мне: «Есть такая пичуга, Андрей, „северный попугай“ называется». Признаться, сперва я не больно поверил. «Скоро увидишь!»- пообещал дед. И верно, через неделю принес из леса янтарную птицу.
— Клест! — сказал дед. — Гимнаст и клоун. Мертвую петлю на жердочке делает. А в лесу зацепится за шишку и, точно попугай, вниз головой повиснет. Вот потому его и прозвали в народе «северным попугаем».
— Чем же его кормить? — поинтересовался Серега.
— Подсолнухами. Шишками. Слушай-ка дальше. Утром, когда мороз крепко щипал нос, я стремглав летел через дорогу в лес, забыв надеть полушубок. Набирал полные карманы шишек. За такие проделки мне частенько влетало от деда. Зато клест торжествовал! Хватал шишку клювом-щипцами, цепко зажимал в лапах-тисках и принимался бойко лущить. А потом цокал и распевал на всю избу свои песни.
— А как вы его назвали?
— Сейчас не припомню. А что ручной он был, это уж точно. Открою, бывало, дверку клетки, выпущу его в сад. А клест сядет невысоко на ветку яблони и поглядывает: не прихватил ли я, случаем, орешков кедровых. Стоило мне только положить в клетку лакомство, как «северный попугай» тотчас же спешил в свой дом.
— Значит, в клетке ему жилось хорошо! — заключил сын.
— Ясное дело. Купался клест в жестянке прямо на подоконнике. А потом взгромоздится, бывало, на настольную лампу. Весь мокрый, взъерошенный, и давай крылья вытягивать, чиститься, Вытирал я его специальной тряпочкой — птичьим полотенцем. Только дружбе нашей вскоре пришел конец. Повадился к нам ходить приблудный кот. Вот приметил он раз птицу, шмыгнул в дом и свалил клетку на пол. Клеста насмерть перепугал. С той поры он начал всего бояться: и громких шагов, и поднятой руки, даже моего голоса. Однажды я выпустил птицу на прогулку в сад. Клест взлетел на рябину, приосанился да и подался к лесу. Больше я уже «северного попугая» не видел.
У РОДНИКА
Паутина белесого тумана стелется над поляной. Кажется, будто дышит сама земля, так остры вечерние запахи. Мой друг, художник Дмитрий, полной грудью вдыхает лесную прохладу и говорит:
— Зябко становится… Надо за хворостом сходить.
Закуривает трубку, встает и уходит. Большая сутулая фигура его постепенно исчезает, тает в ночной мгле.
