Радмир Коренев - Собака — зверь домашний (Первое издание)
«Все… Погиб…», — паническая мысль лишает его последних сил.
Он падает. И никакие звуки уже не могут помочь ему, не могут предотвратить случившееся.
— Ну, что? Что вы стоите! Прыгайте! Спасайте! — это кричит Нюра.
Но ее никто не слышит.
Матросы растягивают пожарный шланг. Механики готовят аварийную помпу. Кто-то сбрасывает за борт шторм-трап, и все видят, как маленькая смешливая Нюра в этот миг становится дикой кошкой, переваливается через фальшборт, быстро спускается по трапу и, не задерживаясь у борта, бежит навстречу Вьюгину. В руке у нее высоко поднята кочерга. Она потрясает орудием, словно булавой, ятаганом, мечом из дамасской стали, и кажется, попадись ей под удар, рассечет надвое.
Но, опережая девушку, летит красная аварийная ракета, посланная капитаном с мостика.
Вьюгин поднимается и снова бежит. Но это ему кажется. Он в самом деле только переставляет ноги. Уже безразличный ко всему. И радостное «ура»! для него все еще звучит сигналом тревоги. И Нюра с боевой кочергой, и протянутые с борта руки не доходят до его сознания. Он дышит тяжело. Он стыдится поднять на товарищей глаза. Не хочет слышать насмешливый голос Нюры.
Вахта окончена. Он идет в каюту разбитый усталостью и пережитым страхом. Не раздеваясь, падает в кровать и лежит, вперив неподвижный взгляд в свежевыкрашенный потолок.
За бортом потрескивает долголетний лед, мерцают кристаллики спрессованного ветром снега, и ничего более не нарушает извечной тишины Ледовитого океана. Лишь слышны в проходе чьи-то быстрые шаги.
Вот они ближе, ближе к дверям, остановились… Дверная ручка поползла вниз, и Вьюгин увидел Нюру.
— Это тебе, — сказала она тихо и осторожно поставила ему на грудь тарелку, покрытую белой салфеткой.
Вьюгин молчал.
Тогда Нюра сдернула салфетку, и он увидел большую медведицу, а рядом маленького медвежонка.
Они сидели рядом. Аппетитно пахло свежеиспеченным, сдобным и чем-то очень вкусным… Неизведанным.
Аппакыч
— Плохой человек Шнурок. Совсем плохой. Зачем мои капканы проверил, соболя взял? Зачем его лыжня по моей бежит?
Аппакыч все видит: и следы на снегу, и вершины берез.
— Цо-цо… Ветки поют, шибко гнутся. Пурга будет. Собачка в снегу катается, шкурку моет, глаза моет — большая пурга будет.
В пургу Шнурок ходит. Следы прячет. Лиса — одинаково. В одну норку вошел, в другую вышел. Где найдешь?
Аппакыч идет параллельно заячьей тропе, приглядывается к следам. Останавливается.
— Заяц место топтал… Туда дернул, сюда дернул — в петле помирал. Шнурок зайца взял.
Аппакыч вздохнул, покачал головой.
Заскрипела седая береза, по кухлянке рикошетом прошелся ветер. Колючие снежинки мошкарой закружили в воздухе. Началась пурга.
Аппакыч не боится пурги. Он житель Камчатки — коряк. Шестьдесят лет прожил на берегу самой светлой реки. Много тропок пролегло по обветренному липу Аппакыча. Много. Русские охотники уважают старого коряка. Хорошо зовут: Аппакыч. Коротко зовут. А полное имя Аппакыча — Яетлы Аппакович Мейнувье, что означает «большое дыхание».
У Аппакыча все большое; и охота, и душа, и семья большая. Пять дочек в школу ходят, одеть надо. Одна в Петропавловске техникум кончает, продавцом будет. Сына нет. Кто соболя тропить будет? Жена была, давно померла.
— Ай, ай…
Аппакыч смахнул с редкой бороденки наледь, снял лыжи, подогнул под себя ноги, обутые в расписные торбаса, сел прямо в снег, отвязал от пояса кожаный мешочек с табаком и трубкой. Задымил.
Сокжой потянул носом воздух, навострил уши, глухо залаял.
— Зачем зря лаешь? Зверя нет, человека нет. Ложись, отдыхать будем, — проворчал Аппакыч. Сокжой — хорошая кличка. Так дикого оленя, вожака зовут.
Пес постоял, настороженно прислушиваясь, потом потер лапой морду, вырыл ямку глубже, потоптался, лег, свернувшись клубком. И закружился снежок над его густой серебристой шерстью.
Аппакыч, посасывая трубку, думал: «Умная собачка Сокжой, сильная собачка. Молодой был, как олень бегал, а сейчас спать любит».
Аппакыч глубоко затянулся дымком, закашлял.
«Я тоже старый стал — совсем плохо. Раньше далеко ходил, великую речку до океана видел. Нарта была, большая охота была. Много пушнины привозил. Шкурки сдавал, деньги получал. Водку пил. Хорошо… Потом чумка пришла, собачки помирать стали. Один Сокжой остался. Не любит чужих Сокжой. Шнурка не любит».
Аппакыч стряхнул снег с кожаного мешочка, второй раз зажег трубку. Тонкий дымок потянулся вверх, змейкой прополз по капюшону кухлянки и, сорванный ветром, растворился в пурге.
«Немножко посижу, — думал Аппакыч, — Сокжою тоже отдохнуть надо. Спит собачка. Лапой дергает. Сон видит. Шнурка видит».
Старый коряк думал о Добробабе, не подозревая, как близко был этот человек от места, где он второй раз зажег трубку.
Добробаба, проверив капканы и петли, поставленные Аппакычем, возвращался в село. Он спешил, но вдруг услышал лай.
«Кто бродит с собакой?» — в страхе подумал Добробаба: в его рюкзаке лежала чужая добыча.
Добробаба остановился, поправил лямки рюкзака, прислушался. Меж стволов посвистывал ветер, поскрипывали вершинки берез да кричала одинокая кедровка.
«Почудилось», — решил Добробаба и двинулся по еще заметному следу.
Согбенную фигуру Аппакыча он увидел на опушке.
Старый коряк сидел сгорбившись, полузасыпанный снегом.
«Черт возьми, — выругался Добробаба. — Следопыт проклятый. Еще, чего доброго, спустит на меня своего пса или захочет рюкзак проверить…»
Добробаба попятился, прильнул к березке, стал трусливо озираться, держа ружье наготове: «Где же это его Сокжой?»
«Плохой человек Шнурок, — продолжал размышлять Аппакыч. — Шкурки у Рыкова взял, балык утащил. Сокжой нашел шкурки, Аппакыча привел. Рыкова тоже привел, участковый сам пришел. Шибко испугался Шнурок. Белый стал — одинаково заяц. Глаза прятал.
Рыков свои шкурки знает, участковый не знает. Рыбу тоже Рыков знает, участковый опять не знает. Плохой охотник участковый. Все смотрел, ничего не видел. Много говорил, умно говорил, а рыбу и шкурки Шнурку оставил. Много законов знает, а человека не знает. Ай-ай.
Шнурок в госпромхозе работает, когда на охоту ходит. Четыре зимы на Камчатке живет. С Большой земли приехал. Добробабой звали. Участковый тоже Добробабой зовет а русские охотники шутят: «Добра баба, да плохой мужик». Правильно шутят. Потом Шнурком прозвали — опять правильно, цо-цо. На крысу похож. Сокжою отраву давал. Сокжой из чужих рук не берет, а кошка сдохла и ладно. Эх-хе. Хорошие русские, однако и в семье не без урода».
