Алексей Ливеровский - Охотничье братство
Я уже знал, что Виктор получил за этот подвиг недавно учрежденный орден Красного Знамени и золотые часы от ВЦИКа, серебряные — от Петросовета. Попросил еще раз показать — кстати, нужно было узнать время, не пора ли идти на ток. Часы золотые, на внутренней крышке было выгравировано: «Честному воину Красной Армии». Виктор нажал кнопку, и они мелодично и четко подали время с точностью до одной минуты: первые удары — часы, вторые — четверти часа, третьи — минуты. Очень удобно в ночное время на глухарином току.
Теперь я хочу рассказать о знакомстве с этим замечательным и милым моему сердцу человеком.
В 1921 году я работал слесарем на торфоразработке «Комаровская». Жил в Лебяжьем, в доме моей бабушки, с отцом, теткой и ее детьми. В том же доме — только вход с другой стороны — жила семья моего дядюшки Леонида Васильевича Ливеровского. Человек он был жизни пестрой: жокей — ветеринар — управляющий огромным имением Стекольного общества — а после революции был записан как «свободный землепашец». У него жена и дочь. Примечательная девушка была Машенька — бойкая, умная старшекурсница-медичка. Зимой в Петрограде она с подружками — центр небольшого кружка любителей поэзии и театра; летом в Готобужах дочь управляющего скакала в амазонке на вороном коне по полям и лесам, принимала городских подруг, устраивала пикники и домашние спектакли.
Виктор Конокотин в 1919 г. окончил Петроградские воздухоплавательные курсы и произведен в красные командиры.
Место подъемов. (Александровский поселок Приморско-Сестрорецкой ж. д. Июнь 1919 г.).
В эту семью на постой был направлен юный красвоенлет Виктор Конокотин. Очень скоро дело окончилось свадьбой. Мы с Виктором легко сошлись — охотники, да еще из одного дома! — стали бродить по лесам вместе. Отряд Виктора и его «колбаса», как называли аэростат местные жители, был расположен неподалеку от Лебяжьего на небольшой поляне Петровского хутора. Мне ужасно хотелось подняться на аэростате — удалось. С разрешения комиссара отряда Виктор поднял меня на высоту больше тысячи метров. Отлично помню захватывающее ощущение. Впоследствии мне пришлось много летать на самолетах, но это совсем не то. Здесь вы, как парящая птица, спокойно рассматриваете каждую полянку, каждую знакомую тропинку, просеку, ручеек, дорогу; можно в один миг пройти, скажем, от нашего дома до известного глухариного тока — путь, который по болоту занимает не один час. Я был в восторге, а Виктор — ему это дело привычно — спокойно взял трубку телефона и попросил кого-то там внизу: «Позвоните, пожалуйста, ко мне домой, скажите, чтоб телку из огорода выгнали». Я посмотрел вниз и убедился, что в нашем огороде действительно пакостит телка.
Я нашел хорошее для охоты место. Большие поля вокруг деревни Гостилицы изобиловали русаками. В выходной день мы доезжали на поезде до Ораниенбаума, шли двадцать километров до Гостилиц, встречали рассвет в чайной, целый день тропили зайцев и тем же путем, без всякого сна, шли двадцать километров до железной дороги и возвращались домой. По нашим годам и силам это нам было хоть бы что, а русака вокруг Гостилиц было действительно много.
Одна из первых охот с Виктором резко выделяется в моей памяти. В зимний день мы удачно тропили русаков вокруг деревни Жеребятки за Гостилицами, увлеклись этим делом и попали в пургу. Незаметно потемнело, повалил обвальный снегопад. Через полчаса пурга уже мела, крутила, выла, забивала глаза, студила тело. Скоро мы потеряли дорогу, шли куда и как попало. У Виктора, конечно, был компас, и даже светящийся, но что могла сказать светлая капля на стрелке, когда мы не знали, где находимся, только что не кружили — и то ладно. Идти было с каждым шагом труднее. Снегу — по колено, ступает нога — в яму или на бугор, — непонятно. Пары русаков и ружья, повешенные через плечи, сильно давили. И все же мы шли и шли. Час, другой — безнадежно, но не бессмысленно. Несмотря на пургу — в снегопад обычно теплеет, — мороз был крепкий. Мы шли, а хотелось хоть бы на минуту прилечь прямо на снег. Мечтали дойти до леса, зажечь костер — спички-то были! — так нет: поля, овраги, кусты, опять овраги и какая-то речка; попробовали пройти по ней — вода, еле выскочили, слава богу, не промочив ноги. Положение дурацкое — так по молодости определяли, на самом деле — тяжелое. Останавливались все чаще и чаще. Тянулись часы, наваливалась смертельная усталость. Вот тогда-то, как это в сказках бывает или в плохих рассказах, на грани сил, при вполне возможном плохом окончании, в темной, воющей круговерти засветился огонек, мигнул, пропал, еще раз вспыхнул и утвердился. Это была радость и спасение. Из последних сил прибавили шаг и вышли к одинокому дому среди поля. Светились окна большой избы, вокруг много дровней, запряженных белыми холмиками лошадей. Какой-то съезд — наверное, свадьба. Ну что ж, нам, совершенно задутым и закостеневшим, выпить горячительного совсем не плохо. Не раздеваясь, открыли двери в избу и стали у порога.
По стенам большой, ярко освещенной комнаты скамейки, на них вплотную люди. Посередине на столе — гроб, видны восковое лицо и седенькая бородка покойника. Похороны! А мы только что хотели крикнуть, пошутить: «Здравствуйте, принимайте незваных гостей!» Что делать? Уйти мы не могли — сил не осталось, стояли, как два белых столба, увешанные заснеженными зайцами. Люди молчали. Долго ли длилось это молчание? Думаю — не очень. Наш приход был совершенно не вовремя, совершенно не нужен. Встал большой бородатый мужчина, подошел к нам, руками как бы приобнял обоих, сказал с резким чухонским акцентом: «Пошли, поехали со мной, не бойся, будет тепло». Он вытащил нас на улицу, стряхнул снег с дровней, сказал: «Ложись, тут близко». Накрыл шубой. Минут через двадцать приветливая чухонка, ойкая, жалея, сокрушаясь, помогла нам снять задубелую одежду, приговаривала: «Сейчас, сейчас, сейчас». Мы были спасены.
Наблюдение за подъемом аэростата.
Воздухоотряд уходил из Лебяжьего, наша семья уезжала в город. В последние эти дни произошел случай, малозначительный по отношению ко всей жизни, но крепко врезавшийся в память. Виктор дружил с комиссаром отряда, я — с Виктором. Перед отъездом занятия с красноармейцами прекратились, у командиров освободилось время. Виктор предложил прыгать с парашютом, комиссар присоединился. Упросился и я прыгнуть, хотя трусил — еще в первый раз. Пришли на площадку перед лавровским домом, откуда происходили подъемы. Все было готово. Первым на очереди комиссар. Виктор, человек осторожный, прикинув, что парашюты давнишние, распорядился сначала сбросить балласт. Мы трое и еще один командир, фамилии не помню, стояли внизу и наблюдали за подъемом аэростата. В бинокль было хорошо видно, как в корзине возились с пудовыми мешками песка. Виктор говорит: «Это ты, комиссар». Заметив, что мешки скинуты и парашют раскрывается, добавил: «Есть прыжок, комиссар». В это время стропы парашюта стали удлиняться, рваться и… свободный груз полетел вниз. Виктор крикнул: «Нет комиссара!» Три мешка со свистом и хлопком врезались в траву рядом со спящей коровой, выбив неглубокую воронку. Шелковый купол полетел, колеблясь на малом ветру.
