Автор неизвестен - Щедрый Буге
— Держи, Пиратка. Может, твоего обидчика едим. — И, обращаясь ко мне, пояснил: — Прошлый год один секач ему все брюхо распорол. Думал, пропала собака, елка-моталка. Хотел пристрелить. Ружье поднял, а он смотрит так преданно… Верит, что не обижу. В котомке в зимовье принес. Снял с лабаза полосу сухожилий. Наделал ниток. Пасть стянул веревкой, чтоб не кусался, и заштопал брюхо. Заросло.
— Молодец, живучий, — погладил я Пирата по загривку. — Лукса, а сухожилия ведь толстые, как же вы из них тонкие нитки делаете?
— Что непонятного? Высохшие жилы видел? Они на тонкие стрелки сами делятся. Бери их и скручивай нитку. Хорошие нитки с ног получаются. С хребта тоже неплохие, но слабже.
Было уже около десяти вечера, когда мы услышали приближающийся ритмичный скрип легких шагов. Возле палатки они замерли.
— Кто там? — спросил я.
— Своя, своя люди, — негромко и спокойно ответил голос. Послышалось, как пришедший тщательно отряхивается от снега.
— Нибида эмэкте? — повторил вопрос Лукса.
Вместо ответа полог палатки распахнулся и в черном проеме показался удэгеец. Я сразу узнал вошедшего, хотя шапка-накидка, редкие усы и бородка были покрыты густым инеем, белизна которого резко контрастировала со смуглой кожей и карими глазами. Это был Одо Аки — дедушка Аки. Губы его, склеенные морозом, разошлись в приветливой улыбке.
— Багдыфи! Би мал-мало гуляй. Отдыхай ноги надо, — на смешанном языке тихо проговорил он.
— Багдыфи, багдыфи, — ответил Лукса.
Я пересел к выходу, подбросил дров в печку. Ахи устроился на освободившееся место и, украдкой поглядывая на меня, стал выдергивать из бороденки ледышки.
— Ноги туда-сюда мало ходи, — посетовал он.
Я сочувственно кивнул, а про себя подумал: «Вот это „мало ходи“-в семьдесят восемь лет прошел двадцать пять километров от своей зимушки до нас по труднопроходимым торосам Хора!»
Переведя дух, Аки разделся. Улы и верхнюю одежду закинул на перекладину сушиться. Лукса налил ему наваристого бульона, достал из кастрюли мяса и подал кружку с разведенным спиртом. Узенькие глазки старика сразу оживились и заблестели:
— Айя! Асаса! Однако не зря ходи к вам.
Приняв «разговорные капли», он совсем повеселел. Простодушный, доверчивый, никогда не унывающий старик с по-детски ясной и чистой, как ключевая вода, душой был одних из тех аборигенов Уссурийского края, которых описывали еще первые исследователи. В его суждениях отражалась история и мировоззрение маленького лесного народа. (Лукса был на двадцать два года моложе. Его поколение во многом уже утратило самобытность своего племени.) Познакомился я с Оде Ахи в Гвасюгах еще до начала охотничьего сезона, когда пополнял свою этнографическую коллекцию. К тому времени у меня уже были интересные приобретения: копья разных размеров, деревянный лук, стрелы с коваными наконечниками, женские стеклянные и медные украшения; охотничья шапка-накидка и ножны, расшитые разноцветными узорами. Прежде удэгейцы на своей одежде всегда вышивали цветные орнаменты с тонким изящным рисунком. Глядя на эту вышивку, не перестаешь восхищаться мастерством и высоким художественным вкусом вышивальщиц. Колоритнейшие вещи! К сожалению, в Гвасюгах оставалось всего несколько старушек, владеющих этим искусством, но и те из-за слабого зрения теперь вышиванием почти не занимались. Находок было немало, но я лелеял надежду обогатить коллекцию настоящим шаманским бубном. Такой бубен в стойбище был только у Ахи.
Идти к местному старейшине одному было неловко и я уговорил Луксу проводить меня. Постучались. Хозяйка провела нас в дом. Оде Ахи сидел на низкой скамейке и укладывал сухую мягкую травку хайкта в улы. Маленький, с невесомым телом старичок смотрел прямо и открыто. На мою просьбу ответил категорическим отказом и даже убрал с полки сэвохи-деревянные изображения удэгейских духов. И только после долгих переговоров с Луксой он согласился лишь показать бубен.
Достав берестяной чехол из-за шкафа, Оде вынул из него свою реликвию. Любовно погладил тугую с заплатами шхуну и несколько раз с расстановкой ударил по ней подушечками пальцев, жадно вслушиваясь в вибрирующие звуки. Мы притихли.
Держа бубен на весу, с помощью двух скрещивающихся на середине ремешков, сплетенных из сухожилий, старик погрел его над плитой. Взял в руку гёу — кривую колотушку, обтянутую шкурой выдры и начал священнодействовать. Раздались звуки низкие, мощные. На душе стало тревожно. Мной овладело смятение и странная готовность повиноваться, идти туда, куда позовет этот потусторонний гул. Казалось, что я слышу зов предков, давным-давно ушедших в иные миры.
Убедившись, что Ахи с бубном не расстанется, мы извинились я попрощались. Уже на улице Лукса рассказал мне, что в Гвасюгах не раз бывали всевозможные экспедиции, но этот бубен Ахи так и не отдал никому и продолжает потихоньку шаманить.
Забегая вперед, скажу, что весной после охоты все же удалось уговорить Ахи, и он отдал мне свой бубен. Последний бубен последнего удэгейского шамана. А в конце следующего сезона Оде перекочевал к «нижний люди»: вышел из своего зимовья рубить дрова, взмахнул топором и упал навзничь — сердце остановилось. Вероятно и бубен отдал, предчувствуя скорую «перекочевку».
Теперь эта реликвия висит у меня в комнате под черепом медведя. Иногда я снимаю бубен и, слушая глухие призывные звуки, вспоминаю Оде Ахи.
Всему этому суждено было произойти в будущем, а сейчас мы сидим все вместе в тесной палатке возле печки.
Я заварил свежий чай и разлил в кружки. Достал сахар. Ахи от него наотрез отказался:
— Чай вкус теряй, — заявил он. Пили долго, не торопясь. Я расспрашивал Ахи о его жизни. Великолепная память старика хранила много любопытного.
Он в мельчайших подробностях описывал события полувековой давности, помнил названия речушек к перевалов, по которым ходил еще в начале века.
Когда разговор коснулся тигров, Ахи пожаловался:
— Куты-мафа моя собака война объявил. Прошлый охота два ел. Теперь последний чуть-чуть не давил. Моя увидел — ушел. Страх любит собака. Собака ест — пьяный ходи.
— А как думаете, Ахи, почему тигр на человека перестал нападать?
— Моя так думай: люди закон прями, не убивай куты-мафа. Куты-мафа умный — свой закон прими.
От такой неожиданной наивности я улыбнулся. Аки пристально посмотрел на меня.
— Почто смеешься? Твоя не знай, как куты-мафа люди убивай. Много убивай. Теперь не трогай. Почему? Ты своя башка думай!.. Куты-мафа шибко умный, все понимай…
Действительно, почему тигр изменил свои старые повадки? Ведь в прошлом веке амурский тигр (кстати, самый крупный среди своих собратьев) нередко был «волен» по отношению к человеку и, хотя избегал его, не считал двуногого неприкосновенным. При появлении переселенцев из Украины и центральных областей России, имевших хорошее огнестрельное оружие, но не знавших повадок тигров и потому стрелявших в них без всякой на то необходимости, иные обозлившиеся хищники стали буквально терроризировать обширные районы, поражая дерзостью и хитростью. Спасаясь от лих, люди бросали свои хозяйства, уезжая подальше от владений людоеда. Отчаянная смелость некоторых зверей доходила до того, что они врывались ночью в избы и нападали на спящих людей. В результате слишком активной охоты на тигров их осталось на всей огромной территории Дальнего Востока не более трех десятков. Тогда в конце сороковых годов был принят закон о полном запрете охоты и охране владык Уссурийской тайги. Со временем могучий хищник как будто переродился. Исчезли людоеды, реже стал страдать и домашний скот.
