Виктор Балашов - Живи, ирбис!

Стрелял в нее Егорка через окошечко. Осколки закопченного стекла валялись здесь же, на снегу. Выпустил, может быть, всю обойму, прежде чем рискнул рвануть на себя дверь. О дальнейшем можно было только догадываться по следам на снегу.

Раненая Расплата кинулась на врага. Егорка упал. Вот здесь, прямо у двери, катались они в сугробе. Снег глубоко примят и забрызган кровью.

Егорке удалось подняться. Вот следы его чесанок. Он бежал к тому самому пролому в плетне, через который лазили к баньке и мы с Валеркой. Расплата погналась за ним. Вот ее следы. Двигалась она короткими судорожными прыжками. Кровь из ее раны лилась тонким, но неиссякаемым ручейком.

Вот здесь она настигла Егорку. Повалила. То ли выстрелил он в нее еще раз, то ли просто оглушил рукояткой по голове: дальше следы их шли поврозь. Егорка, волоча одну ногу, перелез через пролом в плетне. Расплата какое-то время лежала неподвижно — кровь прожгла здесь в снегу глубокую черную язвину. Потом она неуклюже ползла вниз, к речушке, опушенной зарослями краснотала. Время от времени останавливалась, хватала ртом снег и снова прокладывала мучительный путь сквозь снежную целину.

— Не надо! Не иди за ней, — остановил меня брат. — Стрелять мы все равно не можем — тревоги нельзя подымать. А прикончить ее ножом, чтобы не мучилась, едва ли рука поднимется.

Они проводили меня до нашего огорода, подождали, пока закроется за мной сенная дверь, и ушли.

Ночью я почти не сомкнул глаз. Мне все чудилось, как ползет, извиваясь в снегу, смертельно раненная собака. Ползет прочь от черной баньки, от той западни, где заперли ее неразумные хозяева. Ночь тянулась нескончаемо. Так и не дождавшись рассвета, я отправился к Валерке.

Новость, которую я принес, оглушила его. Он долго искал свои штопанные чулки, держа их в руках, затем никак не мог попасть ногою в валенок, взгляд его был устремлен сквозь стену в какой-то далекий и горестный мир. По-стариковски сутулясь, Валерка натянул свою прожженную телогрейку. И, когда из сарая, вместо лопаты, вынес вилы, растолковать ему ошибку удалось не сразу.

Мы шли хоронить Расплату. Рассвет занимался как будто не в небе, а на снегу. Из грязно-серого он постепенно становился пепельным, потом синевато-белым. Синеватым, как снятое молоко, было и Валеркино лицо, а воротник телогрейки казался непомерно широким вокруг его исхудавшей шеи. Может быть, оттого, что он забыл повязать свой шарф, скатанный из старого материнского платка.

Но холода Валерка не замечал. Да и вообще ничего не замечал вокруг, кроме ржаво-красной черты, что змеилась в снежной борозде, уводя нас к речушке. За всю дорогу Валерка произнес единственную фразу:

— Лом напрасно не взяли. Земля-то на метр промерзла, не меньше.

Я не ответил. Думал в ту минуту о другом: как мучительно длинна эта кровяная дорожка в снегу, и как долго еще теплилась жизнь, вытекая по капле из тела нашей верной помощницы. Когда дорожка стала утончаться, вытягиваясь в размытую розовую нить, а местами обрывалась вовсе, я по наивности решил, что вся кровь у Расплаты уже иссякла, и боялся взглянуть вперед, потому что в снежной борозде вот-вот должна была показаться она сама.

Однако извилистая бороздка еще долго тянулась по косогору, пока наконец в зарослях краснотала мы не увидели на снегу бесформенную серую грудку.

Она показалась нам удивительно маленькой, словно бы съежившейся от мороза, наша Расплата. Не хотелось смотреть на нее, недвижимую, и зябко становилось от мысли, что придется ведь еще поднимать ее и нести до могилки, жесткую и страшно холодную.

— Здесь, что ль? — глухо спросил Валерка, всадив лопату в снег возле кровянисто-яркого куста краснотала.

— Давай здесь, — согласился я. Не все ли равно теперь Расплате. где будет ее могила?

Мы разгребли снег и поочередно принялись долбить лопатой землю, твердую и звонкую, как железо. Дело почти не продвигалось. До вечера мы, недокормыши, едва бы и управились с захоронением.

— Надо принести ее сюда, — сказал Валерка, вытирая со лба пот грязным рукавом. — Может, и ни к чему такую большущую ямину.

Она лежала на животе, подогнув под себя задние лапы и положив голову на передние. Под правой ее лопаткой огромным рубином рдел оледенелый, пропитанный кровью ком снега. Осторожно, словно боясь причинить ей боль, мы приподняли Расплату. Меня поразило, что тело ее не смерзлось, осталось податливым и гибким, хотя к шерсти на животе пристыла снежная негнущаяся короста. В тот же миг меня, как громом, ударили слова Валерки, произнесенные сиплым шепотом.

— Она смотрит! Живая…

Расплата была еще жива. Хотя всего остатка жизни хватало ей, казалось только на этот взгляд — молящий и благодарный. Отрывая пуговицы, Валерка сдернул с себя телогрейку.

— Завернуть ее… Замерзнет.

Несколько раз мы снова роняли ее в снег, пока на руках, спотыкаясь и мешая друг другу, донесли ее, укутанную до баньки. Здесь я отдал свое пальтишко окоченевшему Валерке, и тот, накинув его на плечи, помчался домой за санками. До возвращения друга я успел растопить в кулаке и снять пристывшие к Расплате ледышки и все время старался согреть ее своим телом, хотя, по правде говоря, и сам дрожал, как паршивый кутенок.

На санках Валерка привез облезлый дедушкин тулуп, и мы благополучно доставили раненую до калитки моего дома.

Мать знала и раньше о существовании Расплаты. Знала, что именно за ней приходили минувшей ночью брат Николай с другом. Знала, и заранее возненавидела ее, потому что ужасно боялась теперь и за меня. Боялась так, как может только бояться мать за своего несмышленого сына, который подвергает себя смертельной опасности из-за какой-то собаки.

Не мудрено, что встреча была нам уготована отнюдь не ласковая.

— Прочь из дома! Несите ее, куда хотите! — кричала мать, прижимая кулаки к вискам. — С меня довольно и того, что уже натерпелась. Вот так довольно!

И тут поднялась бабушка, уже много дней не встававшая с постели. Белая, как смерть, в длинной полотняной рубахе, она отстранила мать, бережно взяла собаку на руки и, пошатываясь, понесла к теплой лежанке. Отдышавшись, она слазила в сундук, порвала на бинты свою старую, чисто выстиранную рубаху и принялась перевязывать раненую.

— Стыдись! — обернулась она к матери, сверкнув глубоко запавшими глазами. — Собаки — и те восстали против супостатов… Душа-то не иссохла у тебя? Тварь больную — на мороз!..

Мать стояла, горестно потупясь, у двери и не проронила ни словечка, пока бабушка не начала одеваться с явным намерением выйти из дома.

— Куда же ты? — испуганно спросила мать, загораживая дверь. — В этакий холод…