Геннадий Падаманс - Первостепь
Ухнул филин где-то прямо над головой. Сосновый Корень даже почувствовал его незримый пролёт. Увидел широкие крылья с бесшумными перьями, снабжёнными маленькими мягкими крючочками спереди, увидел всё это – и неожиданно обрадовался тому, что всё ещё способен что-то видеть перед собой. Ему даже почудилось, будто он знает, куда возвращается филин. В далёкое гнездо на отвесном обрыве над спящей рекой. Там ждёт его подруга. Потому что и птицы живут вдвоём, и многие звери. Наверное, все… Кроме него.
Сосновый Корень улёгся на живот и уткнул голову в подушку из лосиной шкуры. Ему вспомнилось старинное предание о том, как раньше всегда люди были вдвоём, потому что их тень тоже обладала телом. Тень мужчины была женщиной, неразлучные, они наслаждались друг другом, так неистово наслаждались, что вызвали зависть духов. Потому что ни в чём не нуждались. И в них, в духах, не нуждались тоже. Однажды под утро, притомившись от любовных утех, люди уснули – и тогда духи их разделили во время сна пополам, и после этого одна часть человека стала невидимой для другой. Её спрятали в другом теле и перепутали все тела. С тех пор все люди ищут недостающую плоть. Мужчины ищут женщин, а женщины – мужчин. И когда однажды находят, тогда становятся счастливыми навсегда. Так говорится в предании. Так, наверное, должно быть. Так было прошедшим летом у Соснового Корня. Так было. И всё…
Долгая ночь подходит к концу. Зарывшийся в лосиную шкуру человек нежданно уснул. Провалился в безвидную тьму. Ему не снится никакой сон, потому что душа его затерялась. Душа его бродит неведомо где. Среди пустоты, среди чёрных скал, чёрной земли, чёрного неба. А над степью уже заалела полоска зари. Новое солнце готовится осиять мир. Но не сон Соснового Корня. Не краткий сон.
****
Почти не ощутимый внизу ветер вверху рвёт в клочья печальные серые тучки и не даёт собраться дождю. Негодует. А внизу негодует охотник с измазанным чёрным лицом. Пёстрый Фазан. Его дочь умерла. Его последняя радость ушла. Покинула этот мир.
Его горе огромно, безмерно. Словно женщина, словно мать, он выдрал на голове клок волос. Его можно понять, женщине можно понять, но охотнику… Режущий Бивень не знает. Маковый Лепесток – не обычная девочка, Маковый Лепесток – это Маковый Лепесток, что бы он ей ни говорил давеча, на днях, но теперь уже поздно думать об этом, теперь нужно забыть поскорее о румяных щёках – хотя это нелепо, нелепо и ещё раз нелепо!
Режущий Бивень про себя, в глубине души, усмехается. Смерть не бывает нелепой. Нелепыми могут быть только люди, когда теряют рассудок, как Пёстрый Фазан, как он сам. Смерть же не подчиняется правилам. Никаким. Ни к кому не приспосабливается, ни к чему. Людям приходится к ней приспосабливаться. И охотникам тоже. Охотникам – в первую очередь.
Пёстрый Фазан очумело размахивает руками. Или руки размахивают сами собой. Пёстрый Фазан вертится перепелом и стрекочет как сойка: «Моя дочь умерла. Она ушла от меня. Ушла. Ушла!» Слова какие-то шероховатые, словно игрушки из глины, игрушки, которые не обмыли водой, не обожгли на костре, не закалили огнём – и они могут рассыпаться от прикосновения. Так и слова Пёстрого Фазана. Едва Режущий Бивень пытается к ним прикоснуться, пробует повторить про себя и осмыслить – они тут же, немедленно, рассыпаются в прах, потому что это нелепо, нелепо и ещё раз нелепо. И не может этого быть. Не может!
А Пёстрый Фазан повторяет опять: «Моя дочь ушла. Ушла от меня. Покинула нас. Покинула!» Пёстрый Фазан выдрал на голове клок волос, словно женщина, и когда Режущий Бивень приглядывается, то удивляется: удивительно ровно он выдрал… отрезал ножом, аккуратно отрезал, настоящий охотник, не утратил всё-таки самообладания, выстоял – но зачем вообще тогда отрезал? Непонятно. Кому хочет он выказать своё горе? Зачем? Разве птицы горюют? И охотники не горюют. Стиснут зубы – и всё. Просто Пёстрый Фазан остаётся один, совершенно один – как и Режущий Бивень…
Люди сгрудились вокруг горемыки. Дети готовы расплакаться, лица испуганные, озираются по сторонам, будто хотят застать смерть, которая наверняка ещё в стойбище, увидеть Старуху. Хотят – и боятся. Наоборот, хотят не увидеть. И женщины тоже хотят не увидеть. Их лица печальны, как серое небо, разорваны в клочья непониманием: как может так быть, ведь румяная девочка как ни в чём ни бывало игралась вчера?.. Игралась – и будет играть в другом месте. Смерть не спрашивает женских мнений, охотник иногда может изведать тропы Костлявой, но не сейчас. Режущий Бивень и сам словно женщина, просто не может понять, не воспринимает, Пёстрый Фазан кричит не ему, он не слышит, не слышит, не слышит! И другие не слышат. Или всё-таки слышат? Сосновый Корень мрачнее тучи, Сосновый Корень один, совершенно один… И Режущий Бивень. И Пёстрый Фазан. Всё же что-то неправильно в мире, что-то они упустили на самотёк, что-то порушили, лишившись силы. Извечный порядок порушился. Как давнишние льды. Одиночество пришло в мир. Свалилось на головы вечным дождём. Одиночество. Люди больше не слышат друг друга. Люди уходят один от другого. Уходят. Уходят!
И Режущий Бивень уходит. Уходит из стойбища, от хмурых лиц, от клока выдранных волос, от нависающего дождя. Ото всего.
Вряд ли в такой хмурый день кто-нибудь попадётся в его петлю, но он всё же находит лисью тропу и находит подходящее деревце, просит его подсобить. Привязывает к верхушке длинный ремень, сгибает до земли в поклоне, придавливает тяжёлым камнем. А под камень пихает старую пожелтелую кость, слишком старую, но другой у него нет. После чего расправляет петлю на тропе. А потом заметает свои следы сорванной вдалеке сосновой веткой и присыпает сверху старыми засохшими хвоинками. Затем отправляется дальше. Чтобы приладить пару силков, мягких плетёных удавок, на заячьей тропе. Если лисе нужно позариться на старую кость, шевельнуть камень и высвободить деревце, то зайцу ничего не нужно высвобождать. Достаточно лишь прыгать по своей тропке, делать всё как обычно. И длинноухая голова сама угодит в петлю. Косой попытается вырваться, дёрнется – но только затянет удавку потуже. Как люди затягивают невидимые удавки беды на своих шеях. Так будет, наверное. Или не будет. На этот раз Режущий Бивень не смог представить себе ни висящей лисицы, ни задушенных зайцев. Сделал дело – и прочь, поскорее.
Колючий ёж наткнулся на змею. Выследил. Вытащил наружу из норы. И теперь сонная змея обречённо нападает на ощетинившиеся иголки, пытается запугать – проще, наверное, запугать смерть. Ёж не обращает внимания на змеиные выкрутасы. Ёж уже впился в её длинное тело прямо посередине и откусил кусок живой плоти. Змея снова дёрнулась на иголки, медленно дёрнулась, лишь бы означить сопротивление, соблюсти ритуал, лишь бы Колючий не сомневался. Ёж увернулся с мясом во рту, прожевал, проглотил. А потом цапнул гадюку за хвост. И что толку в змеином яде? Столько же толку в человеческой мудрости, в уменье охотника, в его мастерстве, когда он нападает на костлявую смерть. Режущий Бивень больше не нападает. Режущий Бивень смирился. Макового Лепестка уже нет. Нет – и всё. И ни что теперь не мешает ему исполнить своё обещание, теперь ему куда легче, теперь он не связан, но… Он останавливается и задумчиво глядит вверх, в серое небо, словно может увидеть там что-то новое кроме изодранных туч. Однако кулак сам собой поднимается вслед за глазами и кому-то грозит. Если этот причастен, если этот подстроил – тогда он отомстит, тогда их уговор отменяется, тогда не было никакой клятвы, не было, он забыл! Ему терять больше нечего. Он не боится.
