Джеральд Даррелл - Натуралист на мушке, или групповой портрет с природой
— Материал у нас отменный. Говоря «отменный», пожалуй… режут пол, хотя… а вообще-то недурно, сойдет вполне, да, а если сюда же этих, как их… ну ревут еще… обезьян, вспомнил, ревунов и много-много таких огромных деревьев, покрытых эпитетами, — делился Аластер.
— Эпитетами? — удивился я, думая, что, возможно, он имеет в виду новый вид растения-паразита, произрастающего на Барро-Колорадо, о котором я ничего не слышал.
— Да, — ответил Аластер, — знаешь, такие гроздья, как у орхидей.
— Может быть, ты имел в виду эпифиты? — спросил я.
— Ну, конечно, именно о них я и говорил, — с неописуемым апломбом произнес Аластер. — А потом там были еще такие с длинными… носами, смешно называются.
— Тапиры?
— Нет, длинные носы, свистят, забавные, — уточнил Аластер, дивясь моей тупости: уж он ли не дал подробное биологическое описание.
— Муравьеды?
— Да нет же, ходят по земле.
— А муравьеды тоже ходят.
— Они называются что-то вроде «носсля», — сказал Аластер.
Я глубоко задумался. Общение с Аластером всегда было делом непростым, но если он, паче чаяния, забывал какое-то название или сообщал неверное, то вы начинали чувствовать себя в роли человека, пытающегося прочесть «Рукописи Мертвого моря» с помощью португало-эскимосского словаря.
— Может, ты имел в виду носуху? — спросил я, осененный внезапной догадкой.
— Наконец-то, — ликующе воскликнул Аластер. — Длинный нос, свистит, лазает по деревьям.
Вскоре мы совершили первый набег в глубь острова для осмотра выбранных Аластером съемочных площадок и знакомства с будущими героями картины. Сколько бы вам ни приходилось бывать в тропическом лесу, каждый раз, когда вы вновь попадаете в неясный полумрак гигантских деревьев, душа ваша наполняется трепетом. После яркого солнечного света вы вначале ничего не видите. Первое, что вы ощущаете, — это прохлада, освежающая влажность масленки в жаркий день; но вскоре вы понимаете, что прохлада весьма относительна, так как потеете ничуть не меньше. Глаза, привыкнув к лесному сумраку, начинают разбегаться от обилия древесной и травянистой растительности. Всюду, куда ни брось взгляд, вы не найдете ни одного похожего растения, и, хотя это впечатление обманчиво, вам кажется, будто вся зеленая масса вокруг вас постоянно шевелится. Великаны-деревья, сотни футов высотой, опирающиеся на воздушные корни (похожие на контрфорсы средневековых соборов), так оплетены со всех сторон густой сетью ползучих растений и лиан, что напоминают гигантские мачты потерпевших кораблекрушение шхун с изорванными в клочья зелеными парусами; кажется, только плотно окутавший их саван лиан не дает им упасть.
В некоторых местах лесная подстилка казалась живым, шевелящимся зеленым ковром. Эффект создавался за счет полчищ спешащих к своим гнездам муравьев-листорезов, несущих на спинах трофеи — маленькие, величиной с ноготь, треугольные кусочки зеленых листьев. Иногда от гнезда до облюбованного ими дерева (которое они деловито анатомировали) насчитывалось несколько сотен ярдов, и на всем расстоянии зеленая колонна прокладывала себе путь по темной лесной подстилке, под кустами и через упавшие бревна; при близком рассмотрении этот непрерывный поток казался лилипутской регатой,
— только все паруса у яхт были зелеными.
Углубившись в чащу, мы услышали раздававшийся прямо над головами низкий раскатистый рев, означавший приближение черных обезьян ревунов. Звук, издаваемый ими, совершенно особенный — нечто среднее между воем, ревом и громким бульканьем, сотрясающим и наполняющим собой весь лес. Вскоре мы увидели самих возмутителей спокойствия — маленькую семейную группу черных, как смоль, созданий; одни беззаботно раскачивались на деревьях, другие грелись в пробивавшихся сквозь лесной полог лучах солнца, не забывая при этом запихивать в рот листья и почки, третьи, уцепившись хвостом за ветви, висели вниз головой, созерцая свой висячий сад. Увидев людей, они насторожились и начали подозрительно нас разглядывать, а когда мы, свернув с тропинки, направились в лес и оказались прямо под ними, обезьяны пришли в еще большее волнение и агрессивность и стали обстреливать нас ветками, листьями и другими, более серьезными боеприпасами.
— По-моему, это уж слишком, — заметил Аластер, когда солидная порция экскрементов просвистела всего в нескольких футах от его головы.
— Не кипятись так, Аластер, — сказала Паула. — Они всего-навсего делают то, что любой с удовольствием позволил бы себе в отношении режиссера.
Обезьяны, удостоверившись, что шквал летящих в противника веток и экскрементов оказался малоэффективным, принялись оглушительно скандировать, вынуждая нас убраться с их территории.
— Мне кажется они страшно рассердились, — возвысила голос Паула, пытаясь перекричать сумасшедший гам.
— Я тоже так думаю, знаешь… рев, да… где-то выше… деревьев, — сказал Аластер.
— Ты, наверное, хотел сказать вышка, — тут же перевела Паула. — Да, мне говорили, что она находится где-то в лесу. Они используют ее для изучения лесного полога.
— Вот это я и имел в виду, — подтвердил Аластер.
— Между прочим, сто пятьдесят футов в высоту, — радостно сообщила Паула.
— Как мило, — ответил я. — С большим удовольствием посмотрю, как Аластер будет на нее взбираться.
— Прости, дорогой, я и забыла, что ты боишься высоты, — сказала Паула.
— Но не беда. Мы отправим наверх оператора, а вы с Ли останетесь внизу.
— Ты не продюсер, а просто чудо, — заключил я.
Мы шли по лесу, осторожно переступая через вереницы спешащих муравьев-листорезов. Их было так много, что мы удивлялись, как они до сих пор не уничтожили всю растительность. На самом деле сбор листьев — это особая форма огородничества; так как муравьи переносят листья в свои обширные подземные жилища (достигающие по площади четверти акра) и здесь листья перегнивают, превращаясь в мульчу: на ней насекомые выращивают грибницу, которой питаются. Чувствуя где-то подсознательно, что, уничтожив все листья в округе, они умрут с голоду, муравьи обращаются с деревьями крайне аккуратно, собирая лишь небольшую дань с каждого дерева.
На второй день нашего пребывания в лесу мы наткнулись на одно из упавших исполинов-деревьев. Росшее на склоне холма дерево цеплялось корнями за тонкий верхний почвенный слой, который размыли тропические ливни; работу довершил ветер, вырвавший дерево из земли так же просто, как дантист вырывает зуб. На примере этого поверженного колосса можно понять, сколь хрупка структура тропического леса. Верхний слой почвы такой тонкий, что деревьям приходится обзаводиться дополнительными воздушными корнями, чтобы поддерживать ствол в вертикальном положении. Эти гигантские деревья сами себя кормят, так как опадающие листья тут же сгнивают, образуя перегной, благодаря которому и живет растение. Процесс этот настолько быстрый, что успевает образоваться лишь незначительный слой почвы. Поэтому происходящая повсеместно катастрофическая вырубка тропических лесов для использования «освободившихся» земель под пастбища или пашни влечет за собой уничтожение верхнего почвенного слоя и как следствие — эрозию земель. Правда, естественное падение деревьев (чему мы были свидетелями) оказывает лесу только благо. Когда рушится такой исполин, он увлекает за собой растущие поблизости более мелкие деревья, тем самым пробивая брешь в густом лесном пологе. Солнечные лучи получают доступ к нижним ярусам, и кустарники, ползучие растения и молодая поросль, до того произраставшие в лесном сумраке, с радостью устремляются вверх. Семена, долгие годы в ожидании такого события дремавшие в почве, пробуждаются и, дав ростки, начинают быстро тянуться ввысь, к голубому небу, пока «окно» не закроется другими растениями. Так смерть одного древесного великана служит своеобразным сигналом к зарождению новой жизни вокруг его гигантских останков.
