Алексей Ливеровский - Охотничье братство
Ближе всего я узнал Женю, когда наша семья жила на даче в Лебяжьем. Мы, молодые «охотники», азартно преследовали все живое с помощью рогаток и мелкашек системы монтекристо, а он уже смело браконьерил в окружающих наше село герцогских лесах. Охотился он запоем. До нас доходили слухи, и мы с упоением шептались: «Женька-то с товарищами и Абрамом Хэнцу опять лося заполевал». Село Лебяжье было тогда со всех сторон окружено лесами герцогов Мекленбург-Стрелицких. Богатые дичью угодья строго охранялись специально нанятыми егерями-прибалтийцами. Вот там-то и браконьерил Женя. Ему, студенту Лесного института и сыну крупного врача, не было особой нужды в мясе, зато сколько азарта, интереса, таинственности: незаметно проникнуть в лес, подкараулить зверя и с помощью местных крестьян вывезти добычу. Если бы они попались, дело закончилось бы для Жени крупным штрафом, а для них, может, даже и тюрьмой. Помню, как однажды, в редкую минуту общения с нами, мальчишками, Женя рассказывал: «Дурацкое дело, чуть не погорел. Были мы с Рудковским на большом герцогском току. Взяли на утренней заре по глухарику. Потом я решил сфотографировать ток. Поставил аппарат на треноге и отошел в сторону. Вспомнил, когда уже домой идти. Выхожу на просеку, и вот картинка: стоит моя тренога, где и была, а к ней егерь сыплет, в форме, с ружьем. Пожалел я аппарат, стал со своей стороны подкрадываться. Когда уже совсем близко было, рванулся, схватил и, как заяц, скинулся в лес. Крикнул Рудковскому тревожно журавлем и бежать…» Удрали, однако на следующий день егерь и урядник пришли в дом священника Рахманина. Знали, что его сыновья, Сергей и Гришка, тоже в эти леса заглядывают. Егерь увидел на Гришке белый с синей полосой свитер — точно такой, как у Жени, — составили акт. Священник не стал спорить и заплатил штраф. Гришка Рахманин встретил Женю на танцах, погрозил кулаком и со смехом сказал: «Сволочи!»
В герцогском лесу студенты: А. Гаген-Торн, Рудковский, Батурин и крестьянин А. Хэнцу. (Ф ото Е. Фрейберга. 1912–14 г.).
После революции, когда я стал взрослым крепким парнем и всерьез пристрастился к охоте, из Сибири вернулся Женя. Помню, сидели мы в большом бабушкином доме. На столе куличи, пасха, запеченный в тесте окорок. (Водки тогда не было — сухой закон.) Я рассказал Жене о своих неудачных попытках охотиться на глухариных токах. Он слушал, заразительно смеялся над моими злоключениями, а потом сказал: «Паря, ведь меня охоте на току учил твой батька, я у него в долгу. Завтра пойдем в лес».
Мы вышли рано утром на далекие Тентелевские тока. Хорошо помню, как был одет Женя: курточка и брюки из ровдуги,[3] мягкие высокие торбаса, кожаная шапочка. В кармане он носил кисет, вышитый бисером, сильно обкуренную трубку-мундштук из мамонтовой кости с колечком из чистого золота. Высокий, широкоплечий, Женя шел по лесу, легко скользя на длинных лыжах. Я еле поспевал за ним, хотя был классным лыжником.
На отрогах болота Пейпиа-Суо, у речки Ейладва, стало припекать, лыжи плохо скользили. Остановились на дневку. Женя сказал: «Давно не был в лесу. Хорошо. Глухариная охота всегда праздник». Он сбросил мешок, топориком срубил сухой кол. В гладком льду речушки пробил дырку и укрепил кол вертикально. Мы взялись за руки. Сказал мне: «Делай как я!» Мы кружились, танцевали вокруг кола. Женя пел, а я повторял за ним странные заклинания: «Харе! Ино! Никичан! Харе! Ино». Солнце, ярчайшее, весеннее, с удивлением смотрело на нас. Мы развели костер, выпили несметное количество чая. Подремали немного. Потом Женя учил меня слушать глухаря. Он вынул из кармана спичечный коробок. Стал постукивать ногтями по коробочке, получалось: тк-тк-тк. Сказал отрывисто: «Слушай! Стой! Не шевелись». Потом стал открывать и закрывать коробок, получился неясный шип: чш-чш-чш. Продолжил спокойно: «Вот теперь — три прыжка, да так, чтобы конец глухой песни услышать».
Остаток дня мы истратили на постройку урасы — конусообразного шалаша из еловых лап и гибких стволиков березы. Чудесное получилось убежище: в середине костерок, по бокам две постели из тех же еловых лап и палочек, наверху отверстие для дыма. Вход низкий — только на четвереньках заползти, — прикрывается рюкзаком. В урасе тепло. Дым не ест глаза, идет вверх. Чайник висит на крючке над огнем. Дрова, мелко наколотые, под кроватью: протянешь руку — подложишь в огонь. На подслух мы, конечно, опоздали: не простое дело соорудить урасу. Утром на ток пошли вдвоем. Женя услышал глухаря. А я не сразу понял, что это и есть глухариная песня, не знал, что такая огромная птица так тихо поет. Женя взял меня за руку, нажимал на ладонь, когда можно было скакать. И когда я понял, что надо делать, отпустил мою руку, сказал: «Иди. Не забудь прикрываться!» Я скакал к своему глухарю очень осторожно, делая только по два шага, стараясь оглядеть его, и вдруг, выпрыгнув из-за ствола, увидел: гусиная длинная шея, распущенный веером хвост. Птица сидела на сосне, в полдерева, на гладком сучке совсем близко, и, заметив меня, нырнула вниз, исчезла в темноте, гулко хлопая крыльями. Я был огорчен чуть не до слез. Позже, в урасе, Женя сказал: «Ну что ж, все правильно: еще никому не удавалось убить своего первого глухаря». Мы немного поспали, а когда вышло солнце, постелили на сухом бугре свои «курташки» (так называл Женя) и лежали лицами вверх, грелись. Женя, обычно неразговорчивый, здесь рассказывал одну историю за другой. Запомнился мне рассказ о волках на линейном корабле «Севастополь».
Было это после февральской революции. На флоте было неспокойно. Но Женю не тронули: матросы его любили, и он ведь был не кадровым офицером, а военспецом из «черных» гардемарин.[4] Один из матросов привез на корабль двух волчат и подарил их Жене. Они приручились, стали жить на корабле под видом собак, забавляя команду и вызывая скрытое недовольство командира. Когда щенки подросли, тайна их происхождения — не знаю уж каким образом — открылась. К тому же командир корабля заметил, как один из волчат оправился на палубе, и потребовал немедленно убрать «этих животных». Команда вступилась за своих питомцев. В этот же день к кораблю подвалил катер с уполномоченным от самого Керенского, чтобы помитинговать, поагитировать за войну до победы. Собралась команда и офицеры. В повестке для были два вопроса: доверие Временному правительству и волки мичмана Фрейберга. Равнодушно, с ироническими замечаниями выслушала команда посланцев Керенского и проголосовала против. По второму вопросу все, за исключением командира и его помощника, подняли руки за то, чтобы волков оставить.
Продолжение истории с волками было уже при мне. После демобилизации Женя уехал в глухую Новгородчину промышлять лосей. Захватил с собой волков. Был в восторге от их поведения в лесу: они слушались его, как легавые собаки, далеко не отбегали, приходили на свисток. Летом охота кончилась. Женя вернулся в город, захватив с собой одного из волчат; временно пристроил его в доме на набережной Невы у своего друга Фельтена, редактора журнала «Рулевой». Пришел к нам на Одиннадцатую линию, позвал меня и Юру посмотреть ручного волка. Дверь открыла горничная в белом переднике и наколке: «Ваша собачка убежала. Я открыла молочнице, она — шмыг». Нашел ли волк дорогу в лес или заблудился в городе — осталось неизвестным. Искали долго.
