Виктор Балашов - Живи, ирбис!

Диля заперла ворота на засов и вернулась под навес, к барсу.

Обессиленный он лежал на полу клетки, откинув в сторону больную лапу. Вдоль решетки по соломенной подстилке вилась алая нить, унизанная звездочками разбившихся кровяных капель. Раны на теле барса заметно не было. Он только часто помаргивал вспухшим глазом и прижимал одно ухо: видимо, удар камчой пришелся и по голове.

— Больно тебе, ирбис? — спросила Диля, стараясь перехватить взгляд зверя, устремленный, как обычно, в мглистую даль. И сама ответила тихо, участливо: — Конечно, больно. Очень больно. Бедный ты мой…

Припомнился день, когда ей довелось увидеть этого барса впервые. Видеть свободным и здоровым.

Накануне она долго не могла уснуть. Мешали забыться звезды — большие, маняще-близкие.

— Чему тут удивляться? — отмахивался от ее расспросов Шакир. — Сколько дней кони несли нас в горы? С каждым днем все выше и выше. До звезд теперь, понятно, рукой подать.

Шутил, конечно. Но нигде еще не встречала Диля таких ярких и лучистых звезд, как там — на высотах Тянь-Шаня. Сомкнув веки, лежишь на теплой кошме, а к кончикам ресниц тянутся от звезд тончайшие золотые струны. При каждом трепетанье ресниц чуткие струны вздрагивают, рождая долго не смолкающий звон. Диля, конечно, знала: то не звездные струны поют в небесах, а снова одолевает ее горная болезнь, высотный недуг, «горняшка», как пренебрежительно называет ее дядя Шакир.

Началось это с Дилей уже давно, когда из жаркой долины они поднялись в край вечных снегов, и под копытом Комуза впервые раскололся хрустящий лед. Уже тогда сердце Дилино начало как бы распухать в груди, сделалось болезненным и грузным. А дышалось подчас так трудно, будто не конь несет тебя в седле, а сама с непомерной ношей карабкаешься по круче. И жаловаться нельзя. Сколько лет упрашивала Диля своего дядю, прославленного зверолова, взять ее на Тянь-Шань за снежным барсом. Вначале Шакир только посмеивался, потом сердито обрывал, едва Диля затевала о том разговор. Но однажды бросил всердцах:

— Было бы тебе хотя бы столько лет, сколько месяцев в году!

Двенадцать Диле исполнилось еще в феврале, и все-равно пришлось упрашивать Шакира со слезами… Если б знала она, если б могла предвидеть, чем завершится их изнурительный поход!

Они кочевали в горах выше лесов, омываемых облаками, на виду у снежных вершин, остро сверкающих под солнцем. По утрам синий пахучий дымок костра змеился под скалой, прилипая к остывшему за ночь камню. Диля бережливо подкармливала огонь смолистыми сучьями (за хворостом приходилось спускаться в леса) и поворачивала закопченный ружейный шомпол с наколотыми на него кусками баранины.

Ей нравилось вставать раньше солнца, ходить с котелком к ручью за ледниковой, прозрачной водой, готовить немудреный завтрак. Ничего на свете не было вкуснее той изжаренной на костре баранины с обжигающей, чуть сыроватой мякотью под хрустящей корочкой, наплывами янтарного жира и прикипевшими к мясу колечками лука.

После завтрака Шакир на своем игривом Уларе отправлялся искать следы барса, а Диля оставалась хозяйничать: сушила на солнце отсыревшую под росою кошму, оседлав покладистого Комуза, ездила в лес за хворостом, пекла лепешки на потрескивающих углях.

Она уже привыкла к мысли, что барса им не только изловить, но даже и увидеть не посчастливится. Шакир возвращался каждый вечер усталый, злой.

— Извели зверя! — ворчал он, стягивая порыжелые сапоги-читеки с натруженных ног. — Перестреляли, повыловили. Ни барса теперь, ни козерогов! Одни суслики остались.

Но однажды Шакир вернулся задолго до заката какой-то загадочный, молчаливый. Отстегнул притороченный к седлу мешок, вытряхнул из него слежавшийся пук душистой эфедры, толстую кизиловую палку и, забыв расседлать Улара, начал прилаживать к палке сыромятные ремни. Расспрашивать его ни о чем Диля не стала: суеверный, как все охотники, Шакир этого терпеть не мог. Молчали они и за ужином, молча улеглись спать.

А наутро все так же молча Диляра принялась седлать своего Комуза. Мудрый конь, как всегда, чуть опускал хребтину, чтобы девочке легче было водрузить седло, и напрягал живот, когда слабосильная хозяйка затягивала подпругу.

— Далеко собираешься? — с напускным равнодушием осведомился Шакир.

— С тобой поеду! — Диляра постаралась придать голосу как можно больше непреклонности. — Я ради барса сюда приехала, а не у костра коптиться.

— Вот как? — Шакир недобро усмехнулся. — Ладно! Только чтоб никаких «ахов» и «охов»! На ручках не понесу, учти. Сама напросилась.

Этот день надолго запомнится Диле: крутые, вытоптанные козерогами тропы вдоль скал, шум высотного ветра в ушах, захватывающее предвкушение полета, когда Комуз берет короткий разбег, чтобы прыжком перенести ее через глубокую расщелину.

Возле скал коней пришлось стреножить. Они остались щипать траву на сыроватой луговинке. А Диле предстояло взбираться вслед за Шакиром по такой крутизне, что вниз лучше было и не заглядывать. Она старалась не отставать, упираться ногами в те самые выбоины и уступы, где только что оставили след мягкие читеки Шакира, хваталась руками за те же камни, а главное силилась дышать не так уж шумно и часто, чтобы Шакир не догадался, как трудно приходится ей здесь, в поднебесье, как мучает и душит ее проклятая «горняшка».

Наконец, путь к облакам сделался поотложе, но Диля уже так измучилась, что еле держалась на ногах. А беспощадные читеки с размеренностью неутомимой машины продолжали взбираться по каменным плитам, начисто выметенным ветрами. И кровь звенела в ушах, и слепила яростная белизна близких снегов, и колыхалась перед глазами синяя чаша неба.

Зато какое блаженство испытала Диля потом!

Недвижимо лежать на земле, прогретой скупым на тепло горным солнцем, ненасытно, полной грудью хватать прохладный, столь желанный в высокогорье воздух и смотреть, как через заснеженную седловину перевала ползут рыхлые облака.

Порывами налетал ветер. Травинки на ближнем гребне горы вздрагивали, торопливо и низко кланялись. А вскоре там, на перевале, меж двух синеватых хребтов, ленивое облако начинало вытягиваться, скручивалось, расползалось на куски, словно истлевшая ткань, и быстро уносилось вверх, как уносятся клубы дыма в закопченную отдушину юрты.

— Можешь посмотреть на него! — вплетается в посвист ветра приглушенный шепот Шакира. — Только чтоб ни звука! Никаких поросячьих радостей.

Еще ничего не понимая, Диля берет из рук Шакира протянутый ей бинокль. Вначале перед стеклами размытой дымчатой тучей косо пронесся близкий камень, колыхнулись толстые, словно разбухшие, травы, потом зазмеился по синему небу контур соседнего хребта.