Иван Басаргин - В горах Тигровых
Хмурится Феодосий, грозился он выгнать Параську из деревни; хоть он не староста и не поп, но по его слову выгнали бы! Но куда? Ей тоже, вдовушке, хлеб есть надо, жить надо. Вот и принимает, кто побогаче. Любке и мякининским девкам обещал завязать подолы на головах и голяком пустить по деревне, но все недосуг. А жизнь шла своим чередом.
— Мы и без попа можем сделать тебе судилище, каленым железом грехи изгоним, очистим твою душу от скверны.
— Слушай, Ефим, ты грамотей средь нас, многажды читал скитское покаяние, там написано: «Отпусти мне, боже, беззакония моя: зависть, сребролюбие, славолюбие, гордость и непокорение…» Скажи, что у меня есть: серебро, славолюбие? Неужли ты не поймешь, что это ладно для того, кто правит нами. Не быть гордым, быть покорным. А я мужик, я рожден быть гордым и непокорным. Ты хочешь исделать меня другим? Не выйдет, Ефим, потому нишкни и не пужай меня. Могу осерчать и выдрать бороденку.
— Тяжко спорить с тобой, зловредный ты мужик.
— Не зли, Иване, раба Ефима, — притворно запричитала Харитинья, повела глазами, а в них задор, смешинка — Пропадем мы тогда, ить спать вместях не дадут, у попадьи в подполье будут держать, — дрогнули брови-дуги, потянулась гибким телом.
Крякнул Ефим от греховных мыслей, хохотнул Иван, усмехнулся Феодосий. Харитинья, когда надо, любого в соблазн введет, и потянется за ней мужик, как бычок на поводке. Зубин большие деньги предлагает за короткую любовь. На то же подбивает и Мякинин. Но Харитинья горазда подразнить мужиков, а дальше не подпустит.
— Придется бегать к Зубину аль, на худой конец, к Фоме — рыжему. Не люблю рыжих, а что делать?
— Будя молоть языком, — оборвал Феодосий — Нашли время чесать языки, нужда в дугу гнет, а они про блуд. Кормите.
Ели шумно, ели долго, набивали животы травой. Запили квасом. Жить можно. Не грех и подремать чуток, кто горазд, а кто хочет говорить о деле — пусть говорит.
— Есть у меня думка шальная, бродяга ту думку заронил, душу сволновал. Бежать нам надо в Сибирь и еще за Сибирь. Там где-то есть Беловодское царство, вольные земли, вольные люди. Земли пустошные, ничейные, знать, наши, мужицкие. Ни царя там, ни разных живоглотов.
— Хэ, спятил, старик, — хохотнула Меланья, — в Сибирь за долги гонят, а он сам готов бежать по сказу бродяги.
— А че, пошли, Меланья, может, хошь раз наемся досыта, — подмигнула Харитинья.
— Я хошь завтра готов чапать, — потянулся Митяй.
— Сиди уж, по дороге свои мосталыги растеряешь, — цыкнула Марфа.
— И все ж подумать надо, мужики и бабы, здесь дожили уже до ручки.
Феодосий долго рассказывал о неведомом царстве, своего добавил, и выходило так, что хоть сейчас снимайся и убегай в ту страну.
— Антиресно, — крутнул лохматой головой Иван.
— Может, и антиресно, но рази можно оторваться от родной земли? Не было бы солоно? Как здесь ни тяжко, но свой дом, свои дороги. Не подходит! — взвился Ефим. Было с чего.
— А может быть, подходит? Подумать надо, — подала свой голос Марфа — Рази здесь мы живем? Не живем, а сырой головешкой шаем.
— Пошли, Ефиме, доделаем мы тебя нашим святым, — захохотала Харитинья.
— Можно и здесь стать святым, молись и бога не гневи.
— Нет, Ефиме, здесь тебе не быть святым, здесь палку брось и в святого попадешь.
На сук села сорока. И ну трещать, свистеть, мешать душевному разговору.
— Киш! Затараторила! Шугните ее, парнишки! — крикнул Феодосий.
А парнишкам того и надо. Надоели им разговоры о нужде, о голоде, бросились гонять сороку. Митяй тоже не отстал. Сорока, разморенная жарой, метнулась в кусты, затем в лесок, на покос. Не отстает ватага. Загоняли сороку, упала в куст. Митяй выхватил ее из куста, шепнул мальцу:
— Сбегай принеси просмоленную веревку, мы ей счас комедь устроим.
Привязали к лапкам кусок веревки, подожгли и под свист, улюлюканье отпустили сороку. И понесла она за собой огонь, понесла пламя. До такою мог додуматься тоже только Митяй. Кругом сушь, одной искры хватит, чтобы сжечь всю округу.
— Ехать надо, — доказывал Феодосий — Терять нам нече.
— Нищему пожар не страшен, подпоясался и пошел дальше.
— А наших сопляков с собой возьмем али здесь оставим? — похохатывает Харитинья, не верит она в эти задумки. Осиновского мужика сковырнуть с места, от своей земли оторвать? Нет. Вперед Кама вспять потечет, чем пермяк свой угол оставит.
— Коров тоже с собой возьмем, привяжем к хвостам сено и пошли искать то царство, — улыбается Меланья.
— Нишкни! — насупился Феодосий.
— Да подите вы, пустомели. Затеяли пустое, людям мозга засоряете, — отмахнулась от мужа Меланья.
Харитинья знала мечту Ивана — разбогатеть. Но не получалось: ловил рыбу — прогорел, плавил лес — денег не прибавилось, а на углежогстве и вовсе нищим стал. Ведь копейка к копейке липнет, а рубль к рублю, а у Ивана все богатство, что полон дом детворы. Вот если бы Иван вышел на разбойную дорогу, как это сделал когда-то Фома, то можно было бы и разбогатеть. Честный человек богачом не станет: либо разбой, либо обман. А у Ивана — душа чижика, не приемлет разбоя, а обмана с детства не терпел. Такому не разбогатеть.
— Меланья, ты не серди меня, я ить правда той землей живу в думах и во снах.
— Ну и живи, без нас-то вы все равно не трекнетесь. Мелете языками, как псы хвостами, — бросила Харитинья и прилегла на сено.
— А как ты, Марфа, про то думаешь? Ты голова семьи, Митяй… — Феодосий не договорил, поперхнулся, глаза полезли из орбит, вскочил, закричал: — Караул! Горим!
Что ни говори, а веселущий человек Митяй. Даже когда сорока села на первый стог, с горящей веревкой за хвостом, он, вместе с мальчишками, хохотал, приседая на журавлиных ногах, бил себя по бедрам. Только дикий крик Феодосия оборвал его смех и хохот.
Сорока сорвалась с пылающего стога, полетела на другой стог. А стога выстроились рядком возле леска, знай поджигай. А их тринадцать.
И загудел огонь, заревели люди, заржали кони. Тугое пламя метнулось в небо, туда же искры, черный дым. К стогам на двадцать сажен не подступишься. Те, что уже горят, — не спасти. Надо спасать остальные стога. Но огонь полыхнул по засохшей траве, перекинулся на лес, охватил кольцом еще цельте стога…
На помощь бежали соседи, ведь огонь мог перекинуться и на их покосы. Бьют, сбивают огонь ветками, но они горят, армяками, чем только можно. Но… Загорелась даже земля. Теперь уже горели все стога. Однако общими силами удалось укротить огонь, что ходко бежал по травам. Стога спасать и думать нечего.
Крики, стоны, бабий плач. Ефим подскочил к Ивану, схватил его за бороду, дико закричал:
