Геннадий Падаманс - Первостепь
Шаман поднимается, подходит к вырезанному следу, над которым вздымается ароматный пар, показывает рукой охотнику:
– Хорошая штука, не правда? Но когда придётся покинуть стойбище, как потащишь такого громоздкого? Жалко…
Шаман умолкает. И тут же ловит глаза своего собеседника. Режущий Бивень обратно испуган:
– О чём Еохор говорит?
– Режущий Бивень сам знает, о чём, – усмехается шаман. – Кажется, суп наш готов.
– Да,– соглашается Режущий Бивень, наверное, готов, хотя он вовсе об этом не думал, о другом думал, о том же, неуловимом – о чём?..
Шаман вдруг подносит палец к губам и говорит настороженным шёпотом:
– А теперь самое важное, Режущий Бивень…
Режущий Бивень не понимает, оглядывается по сторонам: разве тут кто-то есть, разве кто их подслушивает, ведь Большая Бобриха ушла, что за тайны такие, что творится с шаманом?
Еохор тоже глядит по сторонам, даже замер, прислушивается. Никого постороннего нет. Можно говорить.
– Пёстрому Фазану снится труд. Его дочка ждёт Но-А. Летняя Роса… у той дурной знак от мужа.
Режущий Бивень глядит во все глаза. Не понимает. Это всё? Вся шаманская тайна? Ну и даёт этот Еохор. Какие-то сплетни стал разносить. Вправду спятил старик. Тяжело с ним будет дальше.
****
Вместо львиц он увидел трёх львов, трёх молодых темногривых красавцев. В ореоле своей необузданной юности они словно плыли по траве, как огромные водные птицы в каштановом оперенье. Их дерзость лоснилась на солнце, степь казалась им маленьким полем для игр. И для побед. Разве могли они предполагать, что где-то таится приникший к земле Рыжегривый, и в его жилах ещё теплится жизнь.
Он смотрел на них, как во сне. Его янтарные зрачки, большие круглые капли, которые не умеют мигать, не затуманились благоразумием. Враги могли пройти мимо, в высокомерии не узрев распластавшегося, но он прятался только затем, чтоб подпустить их поближе. Чтоб не спугнуть. Ни на мгновение Рыжегривый не усомнился, что будет драться. Он просто не знал, как можно поступить иначе, не мог представить.
Он поднялся как призрак, возник ниоткуда для троих наглецов. Он как будто шатался, но ведь это его трясла ярость. Он не думал рычать. Степенно бежал, подгибая передние лапы, как бежит по степи солидный осенний ветер, не шквалисто-нервный, а неутомимый. Не отступающий ни перед чем.
Враги всё ещё словно не замечали его. Ждали, когда он получше рассмотрит, на кого вышел, и отвернёт. А он только что пережил малую смерть. Смерть облизала его, и он был не таким, как те трое. Смерть слизнула всю его важность, всю его память о прошлых победах. Он не помнил о том, что когда-то смертельно ранил Старого Льва. И не помнил о том, что он сам теперь занял место Старого Льва. Не знал, что в каждом бою кто-то должен проигрывать. Нет, он был чист, у него не было ничего, кроме свежести и желания драться. Не было удивления собственной дерзостью – удивлялись пришельцы, – а он шёл налегке. Им не за что было его ухватить, ни за трусость, ни за благоразумие, но они ещё не подозревали об этом, ещё надеялись. А он тем временем налетел на крайнего наглеца и бесстрашно вцепился в его юную гриву.
Львы при стычках бьют лапой быстрее молнии, и сила удара неотразима. Но и ловкость противника безгранична. Мощное тело взвивается вверх как листок на бурном ветру – и опускается бешеным камнепадом. Юнец изогнулся, ударил напавшего льва – и тот отскочил. И тут же прыгнул назад, всё смешалось. А потом тёмные клочья выдранной шерсти затмили бойцов. Два мощных зверя подобно медведям встали на задние лапы и распахнули передние со смертоносным оскалом когтей. Мгновенно сцепились в могучий клубок вздыбленной ярости и покатились огненным перекати-полем. Пыль застила солнце, рёв содрогал землю. Два других наглеца держались на расстоянии от ревущего смерча и ничего не могли разобрать в этом коме рвущих лап. А потом их безгривый товарищ, превратившийся в львицу с изодранной шеей, выскочил прытче лани из суровых объятий врага и понёсся к неведомым далям.
Рыжегривый, не остывая, выбрал другого противника. С его морды капала кровь, клыки алели победой. Юнец едва поймал его взгляд на себе, как почувствовал страх. Замутившиеся глаза Рыжегривого выдавали неведение. Неведение боли, неведение смерти. Это неведение поражало издалека, подобное палкам двуногих. Оно проникло сквозь череп юнца и ухватило за шкирку сжавшуюся плоть. Плоть юнца помнила былую боль и отторгала неведение. Эта зараза заставляла её трепетать. Как могло быть, что кто-то не ведает её силы, её бесстрашия? Как могло быть?! Плоть юнца отступала, хотя он сам всё ещё хорохорился. Однако ноги уже несли его прочь, а Рыжегривый не ведал, что надо преследовать; он развернулся в поисках новых врагов, а увидел только мельканье поджатого хвоста. Все враги испарились. Он победил.
И теперь ему самому, наконец, стало страшно. Теперь только он усомнился. Его неведение выдохлось в битве и пропустило вперёд воскресшее благоразумие. Лев повалился в траву и почувствовал себя раненым. Его голова закружилась, сознание померкло. Он легко провалился в привычную тьму.
Там его ждало болото.
Его разбудили глухие шаги единорожихи. Огромная туша двигалась прямо на него и не желала сворачивать. За ней семенил детёныш. И когда мамаша учуяла льва, ещё не видя, тут же пригнула морду со страшным рогом к земле и ринулась в атаку.
Рыжегривый вскочил, отбежал. Теперь только единорожиха его заметила и стала неуклюже преследовать, он же сделал широкий круг и без особого труда оказался между отставшим детёнышем и мамашей. Толстокожая осознала свою ошибку и кинулась на врага с удвоенной прытью. У Рыжегривого оставалось мгновение, он резво прыгнул на детёныша, но в его исхудавшем теле оказалось недостаточно тяжести, чтобы свалить одним махом единорога, даже самого маленького. Для второй попытки уже не было возможности, лев поспешно отскочил прочь, потому что фырчащая мамаша вот-вот готова была насадить его на свой страшный рог. Но теперь она больше не гналась за ним. Её детёныш опомнился от потрясения, заверещал, как зайчонок, и мамаша осталась подле него. На спине малыша проступали кровавые полосы от когтей льва. Запах крови донёсся до Рыжегривого, и напрасно мамаша зализывала своего сосунка. Лев уже знал, что теперь не отступит.
Единорожиха тоже поняла это. Сама начала отступать, подталкивая перед собой малыша мордой. В таком положении Рыжегривый не мог до него дотянуться. Натыкаться на рог ему не хотелось. Оставалось вспугнуть мамашу. Вспугнуть или разъярить, заставить потерять самообладание и отвлечь от детёныша. Лев наскочил на неё сзади, цапнул за заднюю ногу по методу хитрых гиен. Однако единорожиха развернулась слишком проворно, лев никак не ожидал от этой громадины такой прыти, адский рог чиркнул по жёлтой шкуре, но судьба благоволила к хищнику. Он сумел на мгновение опередить противницу, взвился в сторону прежде, чем рог успел проткнуть рёбра. Его сердце бешено билось, больше таких ошибок он повторять не желал. Пришлось ожидать промаха единорожихи на расстоянии, не подступая вплотную, а действуя издали.
