Алексей Ливеровский - Охотничье братство
Весна! Весна! (Братья Ливеровские у реки Керести. 1965 г.).
Иногда мне казалось, что компания для него — главное на охоте. Но нет! Даже разговаривая, он был «включен» в охоту, чувствовал приближение птицы или зверя и невероятно быстро успевал выстрелить. Конечно, он знал и любил многие виды охоты.
Все, кто знал Юру, говорят прежде всего о его легком, общительном, прямо-таки солнечном характере. Со стороны жизнь его представлялась безоблачной. А между тем в ней бывали весьма суровые моменты.
В Ленинграде Юра с женой жил отдельно. Вскоре после убийства Кирова Юрий прибежал к отцу и сказал, что его вызывали в «Большой дом» и предложили немедленно выехать в ссылку в Иргиз. На вопрос: «За что?» — уполномоченный ответил: «Вы сын царского министра». Юрий пытался объяснить, что на самом деле все не так: он племянник, а не сын Александра Васильевича Ливеровского, что брат отца действительно был министром, но не при царе, а во Временном правительстве Керенского, и хоть он и был арестован при взятии Зимнего и чуть не расстрелян, но вскоре освобожден, заслужил доверие и давно работает в ЛИИЖТе, декан факультета, заведует кафедрой. Юра предложил уполномоченному самому проверить, дал телефон дяди Саши. Возражения не помогли: 24 часа на сборы — и всё.
Отец посоветовал: «Не возвращайся домой. Вот деньги, поезжай в Москву к Куйбышеву». Отец знал Куйбышева по Самаре, когда заведовал там губернским отделом здравоохранения. Юрий поехал, пробился на прием. Куйбышев встретил доброжелательно, переспросил: «Сын Алексея Васильевича?» Выслушал, сказал: «Возвращайтесь в Ленинград и не беспокойтесь. Передайте отцу привет». В Ленинграде курьер принес Юрию бумагу, отменяющую высылку. Так счастливо окончился эпизод, который мог стать трагедией. Для меня, впрочем, он имел последствия весьма болезненные.
Я с семи лет вел дневники. Помню первую запись: «Мы сидим на бревнах, скоро придут коровы, если первая красная — завтра будет хорошая погода». Писал дневник довольно регулярно, часто вклеивал фотографии; конечно, там были и люди в погонах: отец и дяди, артиллерист и путеец. В 1934 году у меня было 39 тетрадок и мечта — стать писателем. Эти дневники Юрий в мое отсутствие (я работал тогда в Ижевске) с криком: «Погоны, погоны!» — сжег. Я до сих пор сожалею о гибели этих тетрадей, в них было столько ценнейших теперь записей.
Большим и постоянным увлечением, любовью Юрия были собаки. Англичанка Диана, ирландец Топка, пойнтер Дик, полностью испорченный нами, — это еще собаки отца. Первой и незабываемой собственной собакой Юрия стал Хессу — лайка, привезенная им с Кольского полуострова. Хессу регулярно занимал первые места на выставках. Профиль этой собаки послужил моделью для круглой печати Общества кровного собаководства. И по работе это была отличная собака — правда, ярко выраженная «мелочница»: белка, глухарь, куница, норка. Медведя боялась панически. Мне Юрий привез с Печоры большого, казавшегося угрюмым Ошкуя, черно-белую лайку. С этими двумя собаками мы долго ходили на охоту. Позже Юрий завел гончую, русскую пегую Онегу, потом Ирику, ирландку. Впрочем, перечислить всех собак, которых он сам держал или к которым имел отношение, держа в компании, просто невозможно.
Мне особо запомнилась гончая собака породы арлекин, по кличке Попка. Юрий купил этого выжлеца, и он жил у нашей компании до глубокой старости, мы были обоюдно трогательно привязаны. Под конец жизни Попка совсем натрудил ноги, но чутье и страсть у него остались — и мастерство, конечно. Подымет он зайца — мы уже знаем — никогда не бросит, надо только помогать. Стоим на лазах, нажидаем косого, слушаем. Попка голоса не жалел: ровно бухал, иногда даже лил свой теноровый породный голос. Но если он примолк или завыл — кто поближе спешит к нему. Попка стоит перед преградой: большой лужей или изгородью. Надо его взять на руки, перенести, и вот — «ау-ау-ау!..» — опять пошел мерный гон, и обязательно через некоторое время будет выстрел и крик: «Доше-е-ел!» Сбоев у Попки не было. Мы все уважали его.
Надо сказать, что по своему характеру, доброму и не настойчивому, Юрий довольно часто «распускал» собак. Иногда они поступали ко мне на «исправление». Видимо, Юрий надеялся, что я помогу и с сеттером-гордоном Ренатой. «Радость моя последняя» — называл он ее в одном из писем. «На полевых испытаниях имеет дипломы, экстерьер отличный, но никто не может дать ей настоящего моциона, и нет у Ренатки настоящего охотничьего досуга». Ренату я не взял — сам тогда держал двух собак. Рената пережила своего хозяина.
И все же молодое пристрастие к лайкам Юрий сохранил до конца своих дней. В нашей компании есть лаечник, дельный охотник, мой зять Аркадий Воинов. Юрий любил его подробные рассказы об охоте с Урчей, входил в детали, советовал… а умирая, завещал ему свое ружье — «Голанд-Голанд», верного спутника охотничьей жизни.
Есть и стихи, посвященные лайке:
Кружит резкий ветерЖелтых листьев стайку,На озерных плесахШорохи дождей.Молодость с тобоюПроходила, лайка,Навсегда осталасьРадость этих дней.Мы прошли по тундрамС аргишем оленей,Сполохи над намиРазливали свет,Вьючными тропамиПо тайге, где в пенеСбрасывает рекиСтановой хребет.Высились над намиВ узких падях скалы,Инеем светилась бурая трава.И будили лаязвонкие кристаллыТихие лесные острова.Первые снежинки холодны и сухи,Принесет их ночью ветер штормовой.Ночью мне приснитсяДруг мой остроухий —Молодость и счастьеЖизни кочевой!
В моих охотничьих дневниках подробно записана одна из наших охот с лайками.
На Октябрьские праздники 1930 года мы с Юрием и Димой Тищенко решили поискать новые места. Забрав с собой лаек (у Юры — Хессу и Айна, у Мити — Дунька, у меня — Ошкуй), поехали по линии Мга — Будогощ — Красный Холм на станцию Хотца. На первом свету вышли из вагона. Под холодным дождем семь километров отчаянного глиняного месива — и мы из сумрачного елового мелколесья вышли на поле деревни Заручье. Дождь кончился, ноги отдыхали на твердом. У околицы скучающая девица, одетая по-праздничному, грызла семечки.
— Барышня, у вас в деревне охотники есть?
— Много. Идите к дяде Васе, он направит — эвон дом крашеный, двужирый, слева от дороги.
Мы привязали собак у крыльца, прошли коридорчик, постучали в дверь. Ответа нет. Вошли в кухню, сняли на пороге сапоги, дипломатично покашляли, поговорили — всё тихо. По застиранному добела половику добрались к следующей двери и вошли в большую комнату, сверкающую свежей краской пола. В красном углу, перед бесчисленными образами широкого киота теплилась лампадка. На подоконниках заботливо обихоженные домашние цветы, на стенах в изобилии чучела, рога, картины с лошадями и собаками. Мы разглядывали, стояли в нерешительности.
