Геннадий Падаманс - Первостепь
Ему не удалось их уговорить провести зиму отдельно. Они обратно пропускали его слова мимо ушей. Когда они все возвратились в Зимнее стойбище, шаман их уже поджидал. Еохор стал приставать с нескончаемыми расспросами про его сонную битву с оборотнем – он любил почесать языком, но только не с мерзким шаманом. У того колючие глаза хуже терновника, а под мясистыми губами прячется жало. Настоящее жало. Еохор приставал с расспросами – и он не сдержался. Высказал всё, что думал: и про шамана, и про его треклятых духов. И теперь вот он здесь. Но его бой ещё не закончен. Отнюдь!
Он умер весной после быстрой болезни. Все так решили, будто он умер. Он не мог понять их решения, он никогда никого не понимал, потому что все, как один, сговаривались против него. И тогда, весной, сговорились считать, будто он умер.
Он помнил, как летел по какой-то узкой пещере, натыкаясь на стены и прорываясь сквозь визги. А навстречу ему проносилась вся его прежняя жизнь. Болтовня, одиночество и опять болтовня. Ему стало тошно от такого соседства – и пещера выплюнула его.
Потом он тащился по унылой степи. Чахлые травы скорбели о влаге, тяжесть наваливалась отовсюду. Будто он нёс на плечах тушу мамонта. Его ноги не двигались, а волочились, взрыхляли землю; чахлые травы хватали его жёсткими стебельками, резали острыми лезвиями. Он ещё нёс копьё, превратившееся в бревно – но для чего ему нужно было бревно, когда он задыхался от жажды? Он бросил никчемное копьё, и идти стало чуточку легче.
И вот он увидел большую реку. Два её берега резко разнились. На той стороне, укрытой призрачной дымкой тумана, вздымались величественные деревья и благоухали цветы. Их ни с чем не сравнимый аромат достигал и чахлого скудного берега. Высунутый Язык долго вдыхал чудные запахи. Но широкий поток его сильно страшил. Столь мутной воды он боялся напиться.
Иногда в реку входили звери и плыли к сказочному берегу. Иногда над водой пролетали птицы. Они не обращали никакого внимания на усталого Высунутого Языка, он же провожал их с завистью. Потом в реку вошёл человек и легко переплыл. И ещё один переправился без помех. А Высунутый Язык никак не мог решиться войти в эту воду. Он не верил, что его грузное тело способно плыть. Если оно еле передвигалось по твёрдой земле, как преодолеет оно широкую реку?
С той стороны доносились звуки зверей, слышалась отдалённая песня охотников, та сторона неизменно благоухала, а здесь было холодно, здесь он озяб и будто трясся, будто весь скрежетал – у него не имелось ни малейших сомнений, что только там найдёт он всё необходимое для себя, только там он согреется – но каким образом туда попасть?
Почти рядом с ним к берегу вышла женщина, ступила в воду, вернулась. Возможно, была тяжела, как и он. Высунутый Язык успел даже обрадоваться, что он не один из отверженных, но женщина стала громко звать мужа – и тот появился на другой стороне, вывел из зарослей лодку из блестящего белого камня и отправился за женой. Они встретились, они светились счастьем, женщина села в лодку, они обнялись и тут же отчалили. Он стоял совсем рядом, но никто из них не заметил его. Не было им до него ни малейшего дела.
Он вдруг вспомнил отца. И выкрикнул полузабытое имя. Его дрожащий крик плюхнулся в воду, он видел всплески, видел круги, как от булыжника. Не услышал его отец, как и при жизни не слышал. Тогда он позвал мать... но что может женщина? И сам он не верил, что стоит звать. Если б был у него на том берегу друг… Он кликнул великого предка, Белого Лиса, но не докричался, никто не желал слышать его слабого скрежета. Никто.
Тогда он сам вошёл в воду. Он не был трусом. Если он должен был утонуть в этой враждебной реке – он решил утонуть. Но даже этого не получалось. С первым же шагом вязкое дно засосало его глубже колен и никак не отпускало. Не мог он ступить вперёд, не мог достичь глубины. Так он и стоял, проклиная себя и всё остальное, словно привязанный, по колено в воде. Он грозил манящему берегу и сыпал проклятиями. Вряд ли кто-нибудь слышал его. Люди и звери всё так же входили в воду по бокам от него и плыли легко и красиво. Он слал им вслед проклятия, но его ругань была такая же тяжёлая, как и он сам. Его слова, вылетая из уст струйками пара, тут же на лету превращались в продолговатые плоские камни и плашмя падали в воду, обдавая грязными брызгами только его самого. И тогда он умолк. Плюнул в проклятую реку ещё одним камнем и стал выбираться назад. Он вернулся туда, откуда недавно ушёл запретным путём. Вернулся к сородичам.
Он ходил по стойбищу, обличал и ругался, но опять никто не желал слышать его. Он говорил в пустоту.
Его тело валялось без движения и сильно его беспокоило. Он очень хотел, чтобы шаман, этот бахвал, оживил его тело, чтобы Болотная Выдра напоила травами силы его пересохший страждущий рот, наконец, он просто желал своего любимого мёду. Но никому, совсем никому не было дела до его хотений и желаний. Они обернули его тело шкурой, опустили в яму и придавили землёй. Он хорошо чувствовал эту тяжесть земли, этот груз – словно полносорожьей туши взвалили на плечи, а иногда даже казалось, будто целую тушу.
Мир начал меркнуть для него. Солнце разрывало глаза своей ослепительной резью. Земля тянула к себе обеими руками, и он ушёл в землю.
Там было плохо. Холодно, сыро. Всюду стояла вонища, копошились какие-то черви; он, как мог, отгонял червей, но они его не особенно слушались. Тогда он напрягал все свои силы, делался крепким, как дерево, или горьким, как желчь. И у червей пропадал аппетит. Зато ему самому жутко хотелось есть. Но за его могилой никто не следил. Поначалу они оставили кусок мяса, рыбку, два птичьих яйца и немного весенних цветов. Он это нюхал две ночи, а потом заявилась гиена и нагло стащила его припасы.
Ещё ему было холодно, очень холодно. Все его кости дрожали, а зубы во рту скрежетали. Холод его донимал больше голода. Ему хотелось прижаться, крепко прижаться к кому-нибудь тёплому, к мужчине, к женщине, к ребёнку – всё равно, только к тёплому. Прижаться – и не отпускать… Но где он мог взять это тёплое? Где?
Он решил пойти в стойбище и сурово потребовать всё, что ему причитается. Или просто прижаться. Но стойбище оказалось пустым. Племя снялось оттуда к летним стоянкам.
Полночи он шёл по широкому следу. Тяжело ему было идти натощак. Он не смог нагнать своё племя, потому что с восходом солнца его неумолимо потянуло назад. И он вернулся сражаться с червями.
Голод, холод и одиночество донимали его беспощадно. Непролазный кошмар окутал со всех сторон. Если б у него имелись силы, он, наверное, разнёс бы всю землю от ярости и небеса заодно. Но его тощих сил недоставало даже на жалких червей. Ведь он был только отбросом, падалью этого мира, презренной падалью. Стервой.
